У черта на куличках

Ваня выворачивается со стула и выпрыгивает из круга Риты и таза прочь в свою комнату, оставляя на полу блестящие мокрые следы.

В комнате он падает на кровать, прямо на смятые простыни, закидывает ноги на взгорья одеяла – с потолка к нему тянется тонкая нить паутины, слабо покачиваясь, как слюна призрака. Ваня дует на нее – паутина плывет. Он подскакивает на матрасе и срывает с потолка штрих липкой невесомости, что тут же съеживается в его руках, потеряв форму. Ваня крутит тугой комочек в пальцах (недоумевая, как это воздух, из которого тот, казалось, состоит, сделался таким плотным и некрасивым), смотрит на потолок – тончайший, спряденный из густого тумана волосок остается струиться у самой побелки – и валится обратно на простыни. Кровать, подпертая стопкой книг, накреняется набок – Ваня съезжает на пол и чертыхается.

Он резко открывает глаза, вырвавшись из тяжелого морока, который вдруг отпускает его, позволяя, наконец, вынырнуть из темноты. Сон слетает с него, как лист с дерева, оборвавшись так резко, словно его и не было никогда, и ночи не было. Закрыл глаза. Открыл. Утро. И трудное тягостное пробуждение, наступившее как-то вскользь. В одно мгновение. Словно это всего лишь обман. Фокус. Отвернулся и всё пропустил. Проморгал.

Запястье нещадно горит. Ваня смотрит на него: расцарапано. Подсохшие вздувшиеся полоски, сочащиеся сукровицей, старые незажившие и вновь сколупнутые болячки – всё это вместе ноет, как растревоженный адский улей.

Бывали такие ночи, когда Ваня просыпался сам не свой от жуткого наваждения, он почти мог ухватить его, словно за хвост жар-птицу, почти мог понять: в чем же тайна? Но свет рассеивал тьму, и всё оставалось в ней. Явь обагряла кровь. Свежие, алые капли на простыне и подушке, и вместе с ними старые, уже багровые. А больше никаких следов не было.

Ваня смотрит на свой шрам, скрытый за сеткой кровавых прутьев – глубокий белесый провал среди синеющих отблесков вен, как будто кто-то обтянул края раны кожей и сшил изнутри потайным швом. Но откуда у него этот след – Ваня не мог вспомнить. И предположить не мог. Рита тоже не знала.

Так и говорила:

– Не знаю.

– Но как же, это ведь большая рана, от таких, кажется, умирают, а ты не знаешь, откуда она?

Она лишь пожимала плечами.

Отца его Рита тоже не знала. Ни кем он был, ни куда сгинул. Когда Ваня пытался представить его себе – не мог вообразить никого из плоти и крови. Дух, который силился явиться ему, выплывал из тумана густым темным пятном, но никак не мог обрести черт. Черный силуэт шел и шел прочь, не желая остаться, надеясь рассеяться, и в стремлении своем был так упорен, словно Ваня вырывал его своим зовом, тянул откуда-то, как пойманную рыбу, барахтающуюся в воздухе над самой водой.

Боялся он только одного, что отец его где-то умер один. О матери Ваня почему-то никогда не думал.

Он открывает кран – вода бросается на кожу, оглаживая ее, охлаждая и одновременно кусая, вспенивая боль. Ваня шипит, озвучивая собственную рану, и отдергивает от воды руку, вслушиваясь, как та уносит с собой зуд и жжение.

– Ой, Вань, ты уже проснулся? – Рита в рассветных сумерках выглядит особенно заспанной и лохматой, она снимает с плиты чайник и пьет прямо из горлышка, потом ставит его назад и вытирает мокрые губы, стирая с них блеск.

– Есть хочешь? – спрашивает она, уже завязывая фартук на талии. – Пусти-ка.

Пододвигает Ваню от раковины, умывается, вытирает лицо воротом халата, потом приглаживает еще влажными руками волосы и чешет место над правой бровью, обдумывая что-то.

– Кашу сварю? – спрашивает она, не ожидая ответа. – Поставь чайник, раз уж ты тут.

Ваня достает последнюю спичку из отсыревшего мягкого коробка (дождь шел всю ночь, и воздух в доме стал таким влажным, что принял какую-то непонятную загустевшую форму, раздувшую предметы), проводит по расцарапанному коричневому боку картонки – искра срывается – он чиркает еще раз, и огонь разгорается светлым, почти белым желтым. Ваня подносит сияющий шарик к конфорке, и голубые лепестки пламени как звериные язычки принимаются мягко лакать молоко эмали. Ваня тянет пальцы к горящей конфорке и, тут же отдернув их, кривится от боли и удивления: с чего только ему показалось, будто огонь – не враг?

– Ну что ты всё такое делаешь, глупый? – Рита хватает его за руку, Ваня вскрикивает, она разжимает пальцы и выворачивает его запястье. – О, Господи!

Рита кричит так, как будто Ваня виноват в чем-то: она всегда ругает его, пугаясь, когда тот ранится.

– Да что же это такое? – возмущается она, но никто ей не отвечает.

Рита тянется к холодильнику, достает из него маленькую коробочку, вытаскивает пузырек и растрепанный сверток бинта, разрывает его, помогая себе зубами. Ваня дергается на первых свирепых касаниях, но Рита дует ему на ранки, и становится легче.

– Всё будет хорошо, – уверяет она, промокая весь его болезненный пурпур зеленкой. – Всё будет хорошо.

Нет дыма без огня