Убит в Петербурге. Подлинная история гибели Александра II

Показания Гольденберга произвели в Петербурге сенсацию, и Григорий был этапирован из Одессы прямо в Петропавловскую крепость. Вместе с арестантом в Петербург приехал и товарищ прокурора Одесского окружного суда А.Ф. Добржинский, который вел дело Гольденберга. Появление в камере № 35 Трубецкого бастиона важного свидетеля по делу о террористах буквально приковало все внимание Лорис-Меликова, решившего, что это тот самый человек, который может публично разоблачить террористическую организацию. Показания Гольденберга представляли собой сумбурный многостраничный текст, который Лорис-Меликов поспешил размножить с помощью переписчиков Третьего отделения, несколько его отредактировав. После переписки показания получил даже наследник-цесаревич, находившийся в Гапсале. В советской историографии «предательство» Гольденберга давно стало доказанным фактом, вот только опубликовать это самое предательство не хватает духу и по сей день. Причина только одна – в признательных показаниях Гольденберга нет ни одного конкретного указания, которое бы повлекло арест того или иного персонажа. По существу, Гольденберг признался лишь в личном участии в некоей деятельности со множеством действующих лиц, которых он знал по вымышленным именам, ничего не зная об их настоящей дислокации. Единственным конкретным открытием следствия было опознание Гольденбергом Квятковского как одного из организаторов покушения Соловьева. Кроме этого, советская историография скрывает факт нарушенного психического состояния Григория Гольденберга, которое вообще было характерно для него и не являлось секретом для всех, кто его знал на свободе. Это был импульсивный, мятущийся молодой человек, легко поддающийся влиянию любой более сильной личности. Говорить о нем как о серьезном партийном деятеле, как пытаются многие советские историки, смешно. Проще сказать, Григорий был настоящим психопатом, то есть больным человеком, которому требовалась постоянная моральная подпитка. Эти качества были хорошо известны следователям, работавшим с Гольденбергом, тем более что сам он их не скрывал. В одном из последних своих писем к матери, из тюрьмы, он с полной откровенностью писал:

«Я к своей собственной персоне был настолько невнимателен, что не заметил даже, что подобным же нервным расстройством страдаю я давно, а в настоящее время моя нервная система настолько расшатана, что, право, потерял всякий человеческий образ. Благодаря этому я массу глупостей делал на воле, то же самое продолжал делать и во время заключения, но теперь я узнал, что я страшно нервный человек, а посему проверяю уже каждый шаг свой. Раньше я подобное расстройство объяснял известной впечатлительностью натуры, да и другие, по глупости, это так называли, но теперь я понял, что это далеко не так. Я жестоко наказал себя за подобное невнимание к моей собственной жизни…» [2]

В этих строчках к матери виден не просто человек с расстроенными нервами, но еще и очень неглупый и понимающий свою ситуацию арестант. Лорис-Меликов быстро уяснил оперативную пустоту показаний Гольденберга, но разглядел другое – возможность на процессе, с его помощью, показать заказной характер всех покушений на императора и заодно ангажированность так называемой партии «Народная воля». Роль главного обвинителя в лице обвиняемого, полностью осознавшего свою вину, тщательно отрабатывалась с Гольденбергом во время постоянных бесед с ним Добржинского. К этой перспективной работе подключался и сам Лорис-Меликов. Для этого он дважды посетил Григория в камере Трубецкого бастиона и имел с ним продолжительные беседы. После первой встречи, имевшей место 19 апреля 1880 года, был достигнут положительный результат, о котором известно из доклада помощника прокурора Добржинского:

«Имею честь донести Вашему сиятельству, что 19 сего апреля, после того как Вы изволили посетить в Петропавловской крепости арестанта Гр. Гольденберга, я оставался с ним в камере несколько часов, интересуясь удостовериться, насколько посещение Вашего сиятельства укрепило в нем уверенность в правильности избранного им пути, насколько все сказанное ему Вами ободрило его на дальнейший искренний образ действий и в какой, наконец, степени можно надеяться на его открытое показание по обстоятельствам того дела, которое неизбежно должно возникнуть вследствие сделанного уже им заявления… Гольденберг, насколько я мог подметить, начинает все больше свыкаться с мыслью открыто, путем показания при дознании и на суде, сознаться и изобличить своих сообщников. Он уже начинает заговаривать о том вступлении, которое он сделает к своему показанию, и о той речи, которую произнесет на суде в защиту себя против упреков сообщников за сделанное им разоблачение».