Учительница

– Нет никакой спешки, Элинька. Не торопись.

– Странно, – вымолвила она наконец.

– Что странно?

– Сидеть вместе после стольких лет.

– Я всегда мечтал об этом, сестренка, – повторил Ян, и она отчетливо уловила, как он всматривается в ее лицо, пытаясь разглядеть в серьезной, печальной женщине, сидевшей напротив, девчушку, которую некогда знал; она спрашивала себя, действительно ли он мечтал об этом или уже жалеет, что поторопился пригласить ее к себе домой. – Все будет хорошо, – сказал он. – Вот увидишь. Люди, приехавшие после войны, строят здесь новую жизнь.

Перевернуть страницу, начать новую главу, выйти на новый старт – все эти фразы были вырваны из романа, который написал кто-то другой. Она изучала Яна взглядом, которым обычно одаряла людей, обращавшихся к ней с патетическими речами, желая тронуть ее сердце; он чувствовал, как она цепенеет, не понимая значения его слов, и что нет смысла ее подбадривать, ей это не помогает – даже недели спустя, когда она благополучно обосновалась в доме с двумя родителями и ребенком, вновь соединившись с сердцем здорового, справедливого, гуманного человечества. «У нее для Йоэля не хватает терпения», – с горечью сообщила ему Хана, отметив, что Эльза играет с малышом неохотно, из чувства долга, а не от чистого сердца; ей было жаль сына, продолжавшего борьбу, которую его родители давно сочли проигранной. Ее смущал кошачий, горящий взгляд Эльзы, которая, казалось, смотрела не на них, а сквозь них; пугали стоны, срывавшиеся с ее губ ночами и сливавшиеся с плачем Йоэля. Эльза не ждала участия, ей хотелось лишь одиночества и покоя. Дверь комнаты оставалась закрытой, и Ян строго-настрого запретил к ней входить. «Она не должна знать, что мы слышим», – заявил он. Хана подумала, что, возможно, Эльзу надо показать психиатру.

– Она тебе не враг, – возразил Ян.

– Кто сказал, что она мне враг? С чего ты взял?

– Иногда мне кажется, что ты воспринимаешь ее как врага.

– Я и правда считаю, что ей бы полегчало, если бы она поговорила со специалистом, – настаивала она.

– Откуда нам знать, принесут ли эти разговоры облегчение?

Он знал, что Эльза откажется; не было смысла даже предлагать. Спустя годы, решив вместе с семьей сняться с места и переехать в Австралию, он сказал ей: «Ты даже не представляешь, насколько мы на самом деле похожи. Мы с тобой как фотография и ее негатив, твоя привязанность к месту и моя легкость на подъем – результат одной и той же неприкаянности, неужели ты не видишь?» Она не сказала ни слова, но впервые почувствовала, что понимает, о чем он говорит.

Она поступила в семинар Левински и начала учиться, чтобы подтвердить образование и получить диплом учителя. Одновременно старалась улучшить свой иврит, пока не заговорила достаточно свободно, постепенно избавившись от акцента. Возвращаться в школу было нелегко. Некоторое время она думала сменить карьеру и заняться биологией, но опасалась, что для таких перемен слишком поздно; кроме того, она знала, что преподавание языков – ее конек. Подавляющее большинство студенток семинара Левински были моложе нее, родились в Палестине и говорили на иврите как на родном; они ничего не знали ни о Европе, ни о ее культуре, ни о разыгравшейся там кровавой бойне. Большинство из них готовились к свадьбе или уже были замужем, имели одного или двух детей и выбрали преподавание, потому что это считалось «удобной профессией для женщин». Эльза поняла, что преподавание здесь – самая востребованная профессия, однако ее присутствие действует им на нервы. Она как могла пыталась избавить их от неловкости – к тому времени она уже поняла, что любые напоминания о том, что такое Холокост, приводят окружающих в замешательство; она не хотела ни их сочувствия, ни их неловкого молчания. Во второй половине дня давала частные уроки английского и французского, а три вечера в неделю работала корректором в венгерской газете «Уй-Келет»[19]. Начала копить деньги и в конце концов сняла квартиру на улице Гордона, неподалеку от дома Яна и Ханы.