Уинстон Черчилль

В это время вернувшийся из России Герберт Уэллс сделал заявление, что эксцессы революции были необходимы для “восстановления социального порядка”, и что британская морская блокада явилась одной из причин голода в России. Черчилль, отвечая в “Санди экспресс”, написал слова, сильнее которых трудно что-либо представить: “Мы видим как большевизм есть тело пораженного; мы видим ужасающий рост опухоли, которая растет на теле жертвы. А сейчас мистер Уэллс, этот философский романтик, приходит к заключению, что эта болезнь - единственное, что может обеспечить единство этого государства и что мы должны помогать и даже культивировать ее. В конце концов это, мол, просто ведь другая форма жизни, это новый социальный порядок”. Полемика вызвала бурю среди интеллектуалов. Герберт Уэллс знал Черчилля много лет и ответил немедленно: “Я полагаю, что Черчилль не должен занимать никакого общественного поста. Я хочу, чтобы он ушел из общественной жизни”. Такое мнение становилось все более популярным в стране - политические воззрения Черчилля приходили в противоречие с национальным общественным мнением.

Гостья на 47-летнем юбилее Черчилля отметила, что его аргументы не соответствуют английскому стандарту здравого смысла. Ллойд Джордж даже восхитился непреклонностью своего коллеги: “Черчилль - это единственный оставшийся в живых настоящий тори”. Как бы там ни было, но Черчилль сам подписал себе приговор: как военный министр он, руководствуясь абсолютной ненавистью к русской революции, привел свою политику к полному фиаско. При этом Черчилль почти в одиночестве отказывался признать свое поражение.

Завершая в 1929 году последний том истории первой мировой войны, он писал об “отравленной России, об инфицированной России, о чумой пораженной России; России вооруженных орд, бряцающих не только штыками и пушками, но сопровождаемой тучами тифозных бактерий, которые поражают тела людей, политическими доктринами, которые разрушают здоровье и даже душу наций”. Черчилль стал одним из идеологов “санитарного кордона”, который защищал бы Европу от “политической инфекции”. Черчилль так подводил итог в 1929 году: “Россия заморожена бескрайней зимой недочеловеческой доктрины и сверхчеловеческой тирании”.

Глава третья

ДВАДЦАТЫЕ ГОДЫ

Уинстон незаменим, потому что у него есть идеи

Генерал Сметс, 1930

Первая мировая война начала период резких перемен в мире в целом и в британском обществе, в частности. Она не была “последней войной в истории” - но хрупкости этого вильсоновского определения в те годы никто не мог себе и представить. И в этом было своего рода благо. Как пишет будущий политический наследник Черчилля Гарольд Макмиллан, “если бы мы знали в 1918, что все труды предшествующих четырех лет окажутся напрасными, и что в течение жизни следующего поколения, частично из-за злонамеренности хозяев Германии, частично из-за готовности германского народа следовать идеям, еще более темным, чем у кайзера и его друзей, частично из-за слабости и глупости тех, кто проводил британскую политику, все это нужно будет претерпеть вновь, тогда действительно горькая чаша жизни была бы переполненной. К счастью, занавес над будущим был закрыт”.

Версальский мир оказался несчастливым. Никто не получил полностью того, что хотел. Америка распростилась с Лигой Наций. Ллойд Джордж не сумел “успокоить” Европу ради сохранения империи. Французы не сумели сделать англичан и американцев гарантами своей безопасности, итальянцы не получили ожидаемых территориальных приращений. Более всего себя чувствовали обиженными немцы, рассчитывавшие на более мягкие условия мира. Версальская конференция оставила тлеющий фитиль, который взорвал погреб европейской политики через двадцать лет.

Британия, все же, получила в Версале, возможно, больше других. Американцы перестали выдвигать убийственный лозунг о “свободе морей”, германский флот был потоплен. Лондон мог (на определенное время) спокойно обратиться к своей империи.

Черчилль видел главный недостаток Версальской системы в том, что она никак не уравновешивала Германию и Францию. Даже будучи побежденной, Германия значительно превосходила свою западную соседку. Черчилль хотел, чтобы британское правительство дало Франции обязательства защищать ее безопасность в обмен на ослабление французских требований к Германии, ожесточавших последнюю. Черчилль надеялся найти способ примирения с Германией, как бы компенсируя тем самым неудачу попыток сделать союзником Россию. Снова и снова он выражал ту мысль, что основная опасность Британии проистекает из возможности русско-германского сближения. Опасность такого сближения он множил на растущие возможности военной технологии.