Уинстон Черчилль. Личность и власть. 1939–1965

Но Черчилль оказался сложнее и устойчивее многих. Уединенная келья академических исследований была узка для его деятельной натуры. Он испытывал смешанное чувство неприятия и интереса к происходящим событиям с трудно подавляемым желанием самому принять в них участие. В определенных моментах он развивает выводы прошлого, окаймляя их в рамку настоящего. Пусть в его книге не нашли отражения теоретические достижения социальных наук конца XIX и начала XX века, но он слишком много видел в своей насыщенной политической деятельности, чтобы не учесть собственный опыт в последней работе. Например, следующее замечание, бросающее тень на политику умиротворения второй половины 1930-х годов: «В наше время мы тоже видели страшные потери, с которыми английский народ смирился из-за преобладания пацифистского настроения и отсутствия интереса к европейской политике». Или другое замечание, когда в 1864 году «Британия и Франция пассивно наблюдали», как Бисмарк расправляется с уступавшей по силе Данией, забирая у нее герцогства Шлезвиг и Гольштейн. Пока эти герцогства стали только кондоминиумом Пруссии и Австрии, но следующий шаг был очевиден. В ходе войны с Австрией в 1866 году железный канцлер установил единоличное правление Пруссии над этими территориями. Еще через четыре года пруссаки поставили на колени Францию, вынужденную расплачиваться за свое поражение огромной контрибуцией, а также передачей Эльзаса и Лотарингии. Имевший на своем веку печальный опыт наблюдения, как одно государство подминает под себя другие, Черчилль указывает, что с отторжением от Дании Шлезвига и Гольштейна под молчаливым недовольством Британии и Франции был создан «зловещий прецедент». В международной практике также появился новый термин — «реальная политика», или, сокращенно, «реалполитик», который подразумевал, что «соображения морали не должны приниматься в расчет, когда могут быть получены материальные преимущества». Черчилль указывает на деградацию политической системы: «великие принципы утратили решающее значение», «убеждения заменились соображениями практической выгоды», общественная жизнь начала разлагаться под влиянием «меркантильных соображений», а «политика превратилась в борьбу соперничающих групп»[285]

.

Одновременно с историческими параллелями и внешнеполитическими аналогиями новое сочинение, особенно первые два тома, содержат множество отсылок к кровожадности, жесткости и тоталитарности того времени, в котором автору пришлось жить. Например, «современный диктатор, располагающий всевозможными ресурсами науки, способен легко увлекать общество в нужную ему сторону, разрушая представление о его целях и затуманивая память потоком ежедневных новостей, которые смущают умы своей извращенностью». Изобилует текст и критическими замечаниями современной эпохи. Описывая, как во время одной из последних битв Гражданской войны в США при Колд-Харбор (май — июнь 1864 года) генерал Грант не смог договориться о кратковременном перемирии для захоронения убитых и выноса с поля раненных, Черчилль сообщает, что «в ту сравнительно цивилизованную и благородную эпоху» случившееся было воспринято, как «ужас, не поддающийся никакому описанию». Также не без укора он добавляет: «Во время мировых войн подобная снисходительность не дозволялась, и огромное количество людей погибли на „ничейных“ полосах после продолжительной и беспомощной агонии на тех местах, где они были сражены»[286]

.

Распространяется критика и на знакомых автору коллег-по-литиков. «Чем больше мы размышляем о недостатках современного правительства, тем лучше понимаем трудности тех времен», — указывает он, описывая становление династии Планта-генетов. Черчилль использует события восьмисотлетней давности в качестве рычага для распространения своих взглядов о текущей обстановке. Подводя итоги печально знаменитого противостояния между архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом и королем Генрихом II, которое закончилось убийством первого и раскаянием второго, Черчилль резюмирует, что «несомненным достоинством» тех времен является то, что даже такие серьезные конфликты проходили в «суровой, но справедливой борьбе». В отличие от ушедших времен, «в современных конфликтах и революциях епископов и архиепископов массово отправляли в концлагеря и убивали выстрелом в затылок». «Какое право имеем мы заявлять о превосходстве нашей цивилизации над обществом времен Генриха II?» — спрашивает автор. Его вердикт нетерпим, мрачен и строг: «Мы все глубже погружаемся в варварство, потому что терпим это в силу моральной летаргии и прикрываем лоском научного комфорта»[287].