Украина в русском сознании. Николай Гоголь и его время.

Интерес к украинской тематике у Рылеева или, к при­меру, у Глинки или Сомова объяснялся не только любо­вью к Малороссии, но и соображениями общественными. Интерес к сильной личности, борющейся с невзгодами и преодолевающей трудности, был не только чертой ро­мантизма, хотя и Хмельницкий, и Наливайко, и Войнаровский, как и многие другие персонажи в литературе тех лет на историческую тематику, были именно такими героико-­романтическими личностями, подчас лишь отдалённо напоминающими своих прототипов, да и сами сюжеты во многом были вымышленными. Главным в героико-­романтических произведениях был гражданский, воспи­тательный, патриотический пафос [142]. Герои, князья и цари прошлого должны были своим примером учить современ­ников (а то и монархов) добродетелям и идеалам защиты Родины и служения Отечеству.

На восприятие прошлого также оказывала влияние пришедшая из Европы интеллектуальная мода и социаль­но-политические стереотипы той поры, что особенно было характерно для декабриста Рылеева и людей, близких ему по взглядам. Идеи свободы и борьбы с несправедливо­стью (берущейся в обществе во многом из-за отсутствия этой самой свободы), неприятие деспотизма (под которым понималось самодержавие) и мотивы тираноборчества, идущие в русской общественной мысли ещё от А. Н. Ра­дищева, в начале XIX века были широко распространены в российском дворянстве, особенно среди молодёжи. От­дал им дань даже сторонник самодержавного устройства Карамзин, проецируя эти идеи на эпоху и личность Ивана Грозного, который, согласно данным интеллектуальным установкам, как раз и стал олицетворением деспотизма и тирании.

Поэтому в прошлых веках эти люди в первую очередь ис­кали подтверждения своим гражданским и даже республи­канским идеалам и примеры жертвенной борьбы за них, а задачу истории видели в том, чтобы мобилизовать обще­ство и «гражданина» на борьбу с социальным злом [143]

. От­сюда внимание не только к гражданским образцам антич­ных Греции и Рима, но и к реальным или полулегендарным героям отечественной истории, которые подходили бы под эту, с одной стороны, идеологию, с другой — интеллек­туальную моду.

Отсюда неслучаен интерес к такому сюжету, как восста­ние легендарного Вадима Новгородского, у истоков кото­рого стояли ещё Екатерина II (написавшая драматическую хронику «Из жизни Рюрика», 1786 г.) и её оппонент, поэт Я. Б. Княжнин (автор трагедии «Вадим Новгородский», 1789 г.), и к которому обращались и Пушкин, и декабри­сты [144]. Этот легендарный сюжет рассматривался в контек­сте противостояния двух непримиримых, как полагали, начал отечественной истории: самодержавного, олицетво­ряемого Рюриком, и «гражданско-вольнолюбивого», во­площением которого представал восставший против него Вадим Храбрый.

Этой же конъюнктурно-политической причиной во многом объяснялось повышенное внимание к древнему Новгороду вообще. В его вечевом устройстве хотели ви­деть воплощение древних «свобод» и республиканских устоев, павших жертвой «тирании» — московского само­державия. И хотя средневековая новгородская реальность была далека от революционных идеалов конца XVIII века («свободы, равенства и братства»), а лежащий в основе новгородской системы власти олигархический принцип вряд ли был чем-то лучше самодержавного московского, «новгородский миф» надолго войдёт в сознание оппози­ционно настроенных кругов российского общества. Нов­город становился своеобразным символом проблем дня сегодняшнего. И никто всерьёз не задавался вопросом, а какой бы оказалась судьба России и даже самого Нов­города, не окажись он в Российском государстве, и остал­ся бы он тогда русским по культуре и «национальности» вообще.

Имел этот миф и ещё одну черту, поначалу практиче­ски неприметную, но со временем становившуюся всё бо­лее отчётливой на общем фоне российской политической действительности. Идея политической «свободы» была настолько сладкозвучна, а неприятие «тирании» — так ве­лико, что в историческом противоборстве Москвы и Нов­города люди либеральных и левореволюционных взглядов симпатизировали именно Новгороду. Но если для дека­бристов, как ярких патриотов-государственников и даже русских националистов, это означало лишь преимущество новгородского строя перед московским и особенно совре­менным им петербургским, то для последующих поколений участников российского «освободительного движения» социально-политические идеалы нередко оказывались важнее всего прочего, в том числе идеи государственного объединения русских земель.

Фактически, оппозиционно настроенные представи­тели российского общества (конечно, далеко не все, но всё же многие) во имя своих политических идей были готовы пожертвовать единством страны. Пускай пока не напрямую, а лишь виртуально, применительно к исто­рическому прошлому. Но один раз заявив о себе, эта тенденция никуда не исчезала и со временем из зыбкой области истории переместилась в современность, прое­цируясь уже не на древний Новгород, а на вполне реаль­ные регионы, «страдающие от тирании». И прежде всего на Малороссию-Украину.