Уловка-22

These three men who hated him spoke his language and wore his uniform, but he saw their loveless faces set immutably into cramped, mean lines of hostility and understood instantly that nowhere in the world, not in all the fascist tanks or planes or submarines, not in the bunkers behind the machine guns or mortars or behind the blowing flame throwers, not even among all the expert gunners of the crack Hermann Goering Antiaircraft Division or among the grisly connivers in all the beer halls in Munich and everywhere else, were there men who hated him more.	Трое ненавидевших Клевинджера людей говорили на его родном языке и носили форму его родины, но их лица дышали такой непреклонной враждебностью к нему, что он вдруг понял: нигде в мире - ни в фашистских танках, ни в самолетах, ни в подводных лодках, ни в блиндажах среди нацистских пулеметчиков, артиллеристов или огнеметчиков, даже среди самых опытных зенитчиков противовоздушной дивизии Германа Г еринга и самых мерзких подонков из мюнхенских пивных, - и вообще нигде нет на земле таких людей, которые ненавидели бы его сильнее, чем эти трое.
Major Major Major Major Major Major Major Major had had a difficult time from the start.	9. Майор Майор Майор Майору Майору Майору пришлось туго с самого начала.
Like Minniver Cheevy, he had been born too late-exactly thirty-six hours too late for the physical well-being of his mother, a gentle, ailing woman who, after a full day and a half’s agony in the rigors of childbirth, was depleted of all resolve to pursue further the argument over the new child's name.	Подобно Миниверу Чиви, он родился слишком поздно, а точнее, на тридцать шесть часов позднее, чем следовало. Полтора суток маялась при родах его мать, хрупкая, болезненная женщина, и в результате обессилела настолько, что не смогла переубедить мужа, когда они заспорили, как назвать ребенка.
In the hospital corridor, her husband moved ahead with the unsmiling determination of someone who knew what he was about. Major Major's father was a towering, gaunt man in heavy shoes and a black woolen suit.	Ее супруг, мужчина хмурый, ростом с каланчу, носивший грубые башмаки и черный шерстяной костюм, вышел в больничный коридор с мрачной решимостью человека, готового биться за свое до конца.
He filled out the birth certificate without faltering, betraying no emotion at all as he handed the completed form to the floor nurse.	Он без раздумий заполнил свидетельство о рождении и с бесстрастным лицом вручил документ дежурной медсестре.
The nurse took it from him without comment and padded out of sight.	Сестра не промолвила ни слова, взяла бумажку и ушла.
He watched her go, wondering what she had on underneath.	Он посмотрел ей вслед, пытаясь догадаться, что у нее надето под халатом.
Back in the ward, he found his wife lying vanquished beneath the blankets like a desiccated old vegetable, wrinkled, dry and white, her enfeebled tissues absolutely still.	Вернувшись в палату, он подошел к жене. Она лежала под одеялом разбитая, сморщенная, бледная, высохшая, как прошлогодний капустный лист, и от изнеможения не могла пошевельнуть и пальцем.
Her bed was at the very end of the ward, near a cracked window thickened with grime.	Кровать ее стояла в дальнем углу палаты, у давно не мытого окошка с разбитыми, грязными стеклами.
Rain splashed from a moiling sky and the day was dreary and cold.	Сильный дождь неутомимо полосовал землю, день был унылый и промозглый.
In other parts of the hospital chalky people with aged, blue lips were dying on time.	Самое время умирать, что и делали в других палатах белые как мел люди с посиневшими губами.
The man stood erect beside the bed and gazed down at the woman a long time.	Мужчина стоял у кровати, потупив взгляд.