Unknown

—Препятствуют,— перебил его Николай Кораблев.

—А кто?

—И в наркомате... и тот же Сосновский. Вот он, кстати.

Сосновский, войдя, как-то еще сильнее заскрипел ногой-протезом и, как никогда резко, сказал:

—Я не против этого, Николай Степанович, но против того, что вы все производство передали Альтману.

—Но ведь завод-то работает,— Николай Кораблев отмахнулся, прислушиваясь к раздражающему скрипу протеза, которым как бы намеренно переступал Сосновский.

—Работает? Но может случиться такое, что вы потом сотни раз будете раскаиваться. И вы принудите меня, я этот вопрос поставлю в наркомате.

—Не пугайте. Я ведь не из тех, кто боится критики.— Сказав это, Николай Кораблев отвернулся от Сосновского и, подхватив под руку Ивана Ивановича, повел его к колонке, где обрабатывалась шестеренка.

Так они, не имея сил оторвать Ивана Ивановича, пробыли в цеху несколько часов и только под утро, когда уже взыграло солнце, вышли на волю.

Они шли вдоль небольшого озера. Николай Кораблев все время украдкой посматривал на Ивана Ивановича, ожидая, что тот скажет о том, что видел в цеху по обработке металла током высокой частоты. Иван Иванович молчал. Затем вдруг прорвался, схватил за руку Николая Кораблева.

—Нет, знаете ли, это чудо! Поверьте мне... это стоит десятка заводов.— И так, держа за руку Николая Кораблева, он замолк, глядя на берег.

На берегу, усыпанном мелкой, серебристо-чеканной галькой, метрах в ста от них, стояла нагая женщина. Она стояла к ним спиной, и солнце, падая на ее белую шею, на плечи, на широкие бедра, особенно четко на фоне голубой воды выделяло всю ее красивую материнскую фигуру. Женщина, видимо, знала, что она красива, и намеренно не входила в воду, хотя и заметила позади себя мужчин. Она оглянулась на них еще и еще раз, и по улыбке они сразу узнали ее — это была Варвара Коронова.

«Озорует,— мелькнуло у Николая Кораблева.— Нарочно меня перехватила тут...»

Они повернулись, пошли в гору... и услышали всплеск воды, зовущий смех, и тут же Варвара запела сдавленным голосом:

Ох, Коля, грудь больно,

Любила... довольно.

«Как она дразнит. И зачем она меня дразнит? Ведь не деревянный я! Нет, ее надо отослать обратно на лесозаготовки, подальше отсюда»,— решил Николай Кораблев.

—Красивая женщина,— проговорил Иван Иванович.— Таких нельзя не любить: это украшение земли.

—А вы что ж? Любите, что ль? — спросил Николай Кораблев, у которого вдруг как-то ревниво взыграло сердце.

—Она любит вас. Да. Она сейчас работает у меня на квартире. Как только я отделился от вас, так она ко мне: «Возьмите и возьмите». Ну что ж! Пожалуйста. Мне все равно: кто-нибудь нужен, чтобы приглядывать за квартиркой... чтобы ужин подавать, чай... Смотрю — да, красива. Ну, просто, безо всякой пошлости.

—И вы?

—Что ж, Гете влюбился, когда ему было за семьдесят, и в это время написал самые лучшие стихи о любви. И я бы на вашем месте...

Николай Кораблев резко перебил:

—Не ставьте себя на мое место: мне слишком мучительно... и не оскорбляйте моего большого чувства к Татьяне Яковлевне.

—Не понимаю.

—Вам кажется, мне легко пойти к этой женщине. Вот, дескать, какой вислоухий: убегает от счастья.

—Ну да. Ну да. Черпайте счастье. Серьезно. Смотрите на жизнь проще.

—Я бы мог на вас за такое рассердиться. Проще? И вор по-своему на жизнь смотрит «проще», и распутный человек по-своему на жизнь смотрит «проще»... и я смотрю «проще»: береги свое чувство, как бережешь свой глаз, и требуй от человека, которого ты любишь и который тебя любит, чтобы и он так же берег свое чувство.

—Чепуха. Так можно беречь месяц, два... а вы ведь уже больше года. Зачем мучить себя? Вы посмотрите,— Иван Иванович повернулся, показывая на берег, на который вышла Варвара уже лицом к ним. Теперь солнце падало на ее тугие груди, живот, на женственно- красивые ноги.— Разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

—Я отрублю их, если они это сделают,— остервенело произнес Николай Кораблев и, косолапя, пошел прочь.

—Ага! — еле поспевая за ним, выкрикнул Иван Иванович,— У Льва Толстого есть отец Сергий. Тот отрубил себе палец.

—При чем тут отец Сергий? Я не святоша, а мужчина.

—Вот-вот. Я и говорю: разве ваши руки не хотят приласкать это чудесное тело?

—Иначе бы я им не грозил,— Николай Кораблев пошел медленней, тихо говоря; — Человек может себя распустить... отсюда распутство... оно начинается всегда с маленького и, кажется, невинного: сначала пожать руку красивой женщине, потом во время танцев прижаться к ней... потом, потом... вы знаете, что потом.

—Вы ревнивый?

—Как и все смертные.

—А как смотрите на это чувство,— осуждаете, предлагаете выдернуть с корнем?

—Нет. Это чувство еще очень долго будет жить... но проявление его должно быть иным.

—Каким? Как у Отелло?

—Она отходит от меня, значит я чем-то плох, значит надо себя в чем-то исправить и стать лучше. Обычно же, ревнуя, грызут друг друга: он поливает грязью ее, она — его,— не слыша Ивана Ивановича, продолжая свою мысль, проговорил Николай Кораблев.

—Ага! Ну, а если она просто хочет потанцевать с кем-то, по-женски пошалить немного?