Unknown

—Зачем же шалить? Шалить — значит, плевать на лучшее человеческое 43’вство — любовь.

—В тупик вы меня загоняете. Однако я снова иду в бой. Но плоть, плоть? Ведь она требует.

—Плоть? Ее надо обуздать, подчинить высоким моральным законам и законы эти защищать не только с трибуны, но и в жизни, в быту. А если вы хотите, чтобы плоть паслась, как жеребенок на лугу,— ваша воля. Для меня это скучно,— вдруг неожиданно для Ивана Ивановича произнес Николай Кораблев.— Не только скучно, но и паршиво: сегодня здесь, а завтра там.

—Да-а. Я представляю, как трудно вам: вы так любите Татьяну Яковлевну, что не хотите ей изменить ни словом, ни делом. Это трудно, очень тяжело.

—Да нет. Мне это очень приятно и радостно: я явлюсь перед ней чистым.

—Как перед богом?

—При чем тут бог?

—Ну, она для вас бог.

—Называйте, как хотите, но мне радостно быть чистым.

В эту минуту где-то в стороне, в лесу, снова раздался грудной тоскующий голос Варвары. Она протяжно, как бы без перерыва, громко звала:

—Ау-у-ууу! А-у-у!

—Вас зовет,— чуть погодя, проговорил Иван Иванович.— И не устоять вам перед этой женщиной. Как только ляжете с ней в постель, так и полетят ко всем чертям все ваши теории.

—Нет. Если даже это случится, тогда «теории мои» останутся неизменными и по отношению к ней, но чтобы это случилось, я ее должен по-настоящему полюбить.

—Ах, любовь!.. Есть такая народная поговорка: «Любовь зла — полюбишь и козла».

—Ну, вы из другой оперы. Хотя мы и тут с вами могли бы поспорить. Однако пора нам за дело.— Сказав это, Николай Кораблев заспешил к себе в кабинет.

3

За последнее время Николай Кораблев перестал ночевать на квартире: тут было пусто и неуютно, несмотря на все заботы Нади. Иногда Николаю Кораблеву даже казалось, что он входил в какой-то своеобразный склеп: всюду по стенам развешаны фотокарточки Татьяны, сына Виктора, матери... но их-то самих нет... и живы ли они? Вот почему чаще, утомясь за день, он оставался в маленькой боковой комнатке кабинета и тут засыпал тревожным сном.

И сегодня он остался в этой комнатке.

Проснулся рано, умылся, попил из термоса чаю, прослушал сводку информбюро. Она была неутешительна: враг ломился на страну.

Николай Кораблев подошел к карте, висящей на стене, разрисованной синим и красным карандашом... Капли синего карандаша свисали, даже будто текли, расплывались с Запада на Восток. Вот уже отторгнута Белоруссия, Украина, враг ринулся на Северный Кавказ, захватил Курск, Орел, был у Москвы.

—Ужасно! За несколько месяцев столько отторгну-то у нас,— прошептал он, и синие капли, нависающие с Запада, стали какими-то жгучими и страшными.

Николай Кораблев безраздельно верил в победу Советской страны, и, однако, нависающие капли давили на него, как давят потоки раскаленной вулканической лавы. Их — эти потоки — надо приостановить, отбросить вспять. Но как? Он вполне понимал, что сила врага заключается в превосходстве авиации, танков, грузовых машин. Превзойти это превосходство — значит, уже победить.

—Да. Да. Надо во что бы то ни стало побить их моторами. Ведь в конце-то концов идет война моторов... и потому следует все внимание рабочих, инженеров, всю их энергию, умелость направить на то, чтобы перекрыть производственную программу,— снова прошептал он, глядя на карту — за линию фронта, представляя уже себе, в каких мучительных условиях там сейчас живут советские люди.— Виселицы, расстрелы, унижение. И кто зверствует? Фашисты. Гниль непросветная. Уничтожить двадцать миллионов русских. Ничего себе поставил задачку Гитлер,— и тут Николай Кораблев опять до боли в сердце вспомнил Татьяну, сына, мать.— Где-то они, и что с ними? — и все люди, оставшиеся по ту сторону фронта, стали для него более близкими, более родными.— Не падать от горя на колени, а работать, работать и работать,— проговорил он и подошел к письменному столу.

Разгоралось раннее утро. Небо бездонное, светлое, горы, леса яркие, словно кто их за ночь любовно вымыл, да и рабочие, идущие на смену, с оживленными, поблескивающими глазами.

«Хорошее утро, налажены условия труда, везем им семьи, безукоризненно работают столовые,— вот и повеселели. «Окоп?» Почему рабочие должны жить в «окопах». Экое придумали для оправдания собственного безобразия»,— мысленно произнес Николай Кораблев и тут же увидел в дверях Рукавишникова.

После непродолжительного «страдания непризнанного гения» Рукавишников согласился работать в качестве заместителя директора по снабжению завода материалами. Вначале он подозревал Николая Кораблева в каком-то скрытом подвохе, но потом убедился, что никакого подвоха нет, и работал хорошо, то и дело разъезжая по городам У рала, Поволжья и Московии. Он даже поправился: краснота в глазах пропала, губы подтянулись и уже страдальчески-брезгливо не опускались, да и говорить он стал совсем по-другому — не напыщенно, без страха, что вот-вот ему скажут: «А ну, слезай со стула. Не по тебе ведь стул-то».

Сейчас, войдя в кабинет, он, даже не поздоровавшись, еще с порога, будто в чем-то виноват был Николай Кораблев, сердито крикнул:

—Беда!