untitled

лось мне странным. Делая образ аристо крата вроде моего отца

доступным каждому, Ральф Лорен представлял собой угрозу

идентичности отца как американского аристократа. Эту инди-

видуальность отец, как и Ральф Лорен, изобрел сам из куска

59

ткани. Конечно, мой отец никогда не надел бы что-либо от

Ральфа Лорена, потому что пошел дальше него. И в этом было

его отличие, его «след на песке».

Что до меня, бывшего гораздо ближе к эстетике ноубрау, то я

воспринимал рекламу Ральфа Лорена не как угрозу моей иден-

тичности, а как ее утверждение. Когда я учился на втором курсе

в Принстоне, в гребной клуб пришли люди, набиравшие фото-

моделей для Ральфа Лорена. Идея состояла в том, чтобы гребцы

студенческого вида позировали прямо в клубе в одежде от

Ральфа Лорена для гребли (джерси с горизонтальными поло-

сами, свитеры без воротника). Вы можете подумать, что нам, студентам-гребцам, вовсе незачем было стремиться попасть в

рекламу Ральфа Лорена. Но если вы так подумаете, то будете

жутко неправы. Почти все участники гребной команды записа-

лись на пробы. Одно дело — быть аристократом по рождению, и

совсем другое — когда тебя выбирают, потому что твой образ впи-

сывается в коммерческую культуру. Когда меня, в конце концов, не взяли, я пытался утешиться тем, что выбрали тех, кто выгля-

дел фальшивым аристократом, но это было слабым утешением.

Я приехал к родителям, чтобы поддержать их в трудный период.

Гораздо большую тревогу, чем спина отца, вызывало сердце

матери. Еще в детстве у нее обнаружили ревматизм, и она росла

с пониманием того, что у нее «сердце». Ее мать говорила ей, что надо избегать волнений, и иметь детей означало, конечно

же, слишком большую нагрузку на сердце. В последние годы

проблемный митральный клапан вызывал у матери одышку, которая теперь начиналась всякий раз, стоило ей подняться на

три-четыре ступеньки. Доктора сказали, что, если не сделать

операцию, мать станет инвалидом. Но она была уверена, что не

перенесет операцию.

60

В конце концов, обсудив все с нами, мать решилась на опера-

цию по замене клапана в одной из клиник Кливленда. Опери-

ровал ее доктор Косгроув, лучший специалист по таким опера-

циям в стране, как заверил нас отец. Он надеялся использовать

новую технологию, при которой делается лишь восьмисанти-

метровый надрез, но выяснилось, что хирург не может полу-

чить доступ к клапану при таком разрезе из-за шрамовой ткани.

В конце концов, ему пришлось вскрыть грудную клетку.

Мать пережила операцию и начинала выздоравливать, но в

ней что-то изменилось. Если раньше она была уверенной в себе, решительной и смелой, то сейчас у нее по ночам начались при-

ступы паники. Она думала, что причина в слишком позднем

ужине, и мы ужинали раньше, но приступы паники повторялись.

Однажды я попытался заговорить с матерью об этом, но выясни-

лось, что разговор об этом вызывает у нее еще большую панику.

Я допоздна читал в библиотеке, потом вслушался в тишину, нарушаемую лишь тиканьем часов из позолоченной бронзы.

Я встал и в носках прошел по темным комнатам. Мое понима-

ние культуры дома, это неоклассическое разделение на первый

и второй этажи, было как-то связано с этим конкретным домом, в котором я вырос. В нем было много мебели красного дерева

эпохи регентства, массивных часов и несколько обюссонских

ковров. Комнаты выглядели элегантно, но не роскошно, хотя

о них нельзя было сказать: «Мы слишком культурны, чтобы об

этом заботиться». Мой отец слишком близко сталкивался с

реальной убогостью, чтобы погрузиться в нее самому. Наш дом

был квакерской фермой восемнадцатого века, и его примитив-

ная архитектура не способствовала украшениям. Картины на

стенах были не слишком ценны, но и не плохи; они занимали

свое место с достоинством. Некоторые из них были портретами

семей девятнадцатого века, которых уже никто не помнил. Отец

61

купил большинство из них на аукционе много лет назад. Был

среди них и испанский семейный портрет в стиле Гойи. Кажу-

щиеся мертвыми глаза ребенка, отворачивающегося от груди

матери, похожей на мадонну эпохи ренессанса, вызывали у меня

немало кошмаров в детстве.

Это был стиль гегемонии: вкус как власть, притворяюща-

яся здравым смыслом. Идея, что вкус — это власть, впервые при-

шла мне в голову на семинаре Реймонда Уильямса в Оксфорд-

ском университете в 1983 году. Семинары Уильямса теперь

кажутся подлинным началом моего знакомства с ноу брау —

реальным миром культуры, в котором я позднее оказался, рабо-

тая в «Нью-Йоркере» Тины Браун. Семинар был частью серии

лекций, организованных Оксфордским английским союзом —

группой студентов-литературоведов, выступавших против тра-

диционной оксфордской литературной критики. Арнольдов-

ский принцип отбора «лучшего, что существует в мире», при-

менялся в двадцатом веке такими критиками, как Ф.Р. Ливис и

Т.С. Элиот. Маяками для союза, напротив, были Деррида, Аль-

тюссер и Грамши — итальянский автор концепции гегемонии.

Несколько месяцев я замечал большевистского вида лис-

товки союза, анонсирующие дискуссии о ключевой роли расы, пола, класса, идентичности и «инаковости» в формировании