Уорхол

– Вы думаете, – спрашивала у него Таллула Бэнкхед[410], – что поп-арт это…

– Нет, – отвечал он.

– Что?

– Нет.

– Думаете ли вы, что поп-арт – это…

– Нет, – снова ответил он, – я этого не думаю.

«Когда отношения обретают формы» – таково было название самой известной, вызвавшей скандал, выставки в Европе во второй половине XX века. Ее задумал и осуществил Харальд Зееман[411]

в 1969 году.

Уорхол, как обычно, забегал вперед. Разумеется, он не первый, кто придумал «отношение». Прежде него этим также занимались и другие, от Леонардо да Винчи до Гогена. Зато он был первым, кто сделал из своей жизни не предмет искусства, как Оскар Уайльд, вложивший весь свой талант в произведения, а свой гений – в жизнь, а среду существования для персонажа своего творчества, с которым он сам накрепко сросся, образовав тем самым некое совершенно новое явление, глубоко оригинальное, оставившее все и всех далеко позади себя. К такому никогда, даже близко, не приближались ни Дюшан – хозяин себе и своим поступкам, ни Дали – мастер обескураживающего слова и обладатель всеразрушающего характера. Их гений заключался в другом.

Да и гений Лихтенштейна американская критика того времени всегда предпочитала Уорхолу. На примере мира оперы можно сказать, что это было похоже на существование двух лагерей: про-Тебальди[412] и про-Каллас[413]. Первые были почитателями красивого пения, безукоризненного и чистого, они насмехались над фанатами второй, с ее воображаемыми порывами и неистовством. Вторые восторгались несовершенством гения Каллас, ее способностью интерпретировать вещь на свой лад, невероятным чувством сцены, деспотичной требовательностью, красотой и статью и зевали от скуки при перечислении всем известных достоинств Тебальди.

Противопоставление двух художников, основателей поп-арта, было того же порядка. Для большинства критиков Лихтенштейн, опытный теоретик, серьезный художник, заслуживал всяческих похвал. Уорхол, слишком непредсказуемый, не стоил того, чтобы его воспринимали всерьез. К сожалению, это было нормально.

«Энди делает то, чего не делаю я, – говорил Лихтенштейн. – Как и Оскар Уайльд, он вложил свой гений в собственную жизнь, а значит, и в “Фабрику”. Эди Седжвик и все его окружение были неотъемлемой частью его искусства. В сравнении с Энди я – художник старой формации».

Очень изящно высказана самокритика, чтобы ярче показать свое превосходство. Лихтенштейн «старой формации» весь свой талант вложил в творчество… но как художник, по-своему, он также увидел суть того явления, которым был Уорхол.

Без сомнения, Лихтенштейн – выдающийся, безупречный художник. Истинный профессионал, он форсирует экономические вопросы с такой же настойчивостью, как атлет Бубка[414]

с шестом для прыжков – очередную высоту. В ажиотаже соревнования он был способен взять любые головокружительные рекорды. Однако всякий раз его результат улучшался только на пять сантиметров и не больше, побивая, таким образом, очередной мировой рекорд и каждый раз кладя в карман тысячи долларов… Если бы он установил с первого раза планку на эту высоту, если бы он сразу же выступил на пределе своих возможностей, что бы тогда произошло с его карьерой и кошельком?! Лихтенштейн «пробует» свои находки осторожно и неспешно, выжидая время, необходимое критике и творческому миру, чтобы свыкнуться с ними и принять их.

Уорхол, который казался более циничным, а впрочем, таковым и был, рвался вперед, несся во весь опор, сжигал все на своем пути, а самое главное – самого себя, выталкивая, выбрасывая вперед безо всякого предостережения свою работу. С интервалами, конечно, но в такой спешке, что невозможно не удивляться. Только подумайте, что через три или четыре года это закончится. Нет, уже с 1963 года он начал отходить от рисования, отдавая предпочтение кино.

В 1965 году в Париже он заявил, что окончательно порывает с живописью ради кино. Его объяснения можно прочитать в New York Times, New York Herald Tribune. «Я – художник, вышедший на пенсию… Я получил предложение из Голливуда, над которым сейчас раздумываю. К кино я испытываю неподдельный интерес. Я снимаю по одному фильму в день».

Его популярность была такой, что Юджиния Шеппард[415] в своей рубрике «барометр моды» New York Herald Tribune поместила его сразу за Джеки Кеннеди. И когда он во всеуслышание заявляет о желании бросить живопись, почему-то сразу всплывает в памяти добровольный уход со сцены в расцвете славы и полное молчание Греты Гарбо, а потом – и Дюшана.

В 1968 году Валери Соланас[416] выстрелила в него из револьвера. Потом о нем говорили как об оставшемся в живых.