Усё

Она назвала дочку Софьей. У нее черные кудрявые волосы и голубые глаза, но говорят, цвет глаз может измениться. Муж Риты Саба, которого я видел только на фото, работает агентом недвижимости. Саба обещает всем заключившим сделку подарок – авторскую лампу-талисман из половников. Половники в два яруса, пять и три в каждом, а наверху спираль яркой лампочки.

Родив Соню, Рита прибавила в весе, килограммов двадцать. Однако сейчас она похожа на мальчика-подростка. Как ей это удается, загадка для меня. Одно слово, женщина-гармонь.

– Таким, как я, нельзя выходить замуж, – вздыхает она. – Почему ты мне этого не сказал? Ты же знал. Мог бы предупредить, дать знать, намекнуть.

– Как я мог знать? Что можно знать о другом человеке?

– Можно. Я знаю, ты знал.

– Я не знаю. Что опять не так?

– Все. Это все тот ботинок. Мне не стоило пинать его. Я лишилась важной части себя.

– У тебя замечательная дочка.

Она с горечью вскидывает голову.

– Это все ужасно на самом деле. Это конец. Она вылезла из меня и сожрала меня.

– Не выдумывай.

– Ей всего полтора года, а она уже меня не выносит. Эта ненависть к собственной матери передается с генами. Из поколения в поколение.

– Не выдумывай. Я уверен, Сонька тебя любит. И ты тоже любишь свою маму.

– Ладно. Хватит ныть. Надо, как обычно, намотать свое ничтожество на кулак и снова пойти войной на этот мир ханжей и обывателей.

– Другое дело.

– Подкинь мне какую-нибудь идею.

– В смысле подкинь?

– Ты всегда меня вдохновлял. Ты моя муза. Вот, например, это что?

– Это банки лосося. Я собираюсь их выкинуть. Но не знаю куда. Боюсь, бомжи найдут и траванутся.

– Прекрасно! Я их забираю! Не бойся, есть не буду!

Мы погрузили консервы в багажник ее джипа. Она уехала в приподнятом настроении.

Мои вопросы о работе Крис раздражали. Она перебивалась пустяковым фрилансом, кое-как сводя концы с концами, а мне хотелось ее встряхнуть, мне казалось, что она потеряла веру в себя, в людей, заточила себя в башню из слоновьей кости. Но вместо того, чтобы поддержать ее, я бесцеремонно и настойчиво давал ей глупые советы.

Конечно, я звал ее в гости. Она отвечала, что не хочет оставлять маму одну.

– Как Вера Потаповна?

– Отлично. Делает йогу, машет скандинавскими палками, пьет женьшень.

– Что же ты не можешь ее оставить?

– Ей же будет без меня одиноко.

– Приезжайте вместе.

– Не-е, она не поедет, ты че. Приезжай лучше ты к нам!

Я изменил Питеру с Римом и Амстердамом. Но он все мне простил.

Мы с Крис идем по Александровскому саду. Она с фотоаппаратом, в моей сумке бутылка красного вина. Мы ищем укромное место в глубине парка. Останавливаемся возле двух молодых кленов. Крис наводит объектив на бардовые листья. Потом на меня.

– Встань сюда.

– Я постарел?

– Виски седые совсем. Тебе идет.

В своем увядании, я так же красив, как красный осенний клен.

– Почему не постишь никаких фотографий? – я послушно встаю, куда велено. – Куда делись цветы, коты, селфи, листики мяты?

– Да ладно. Кому они нужны?

– Мне нужны. Друзьям твоим.

Она смущенно пожимает плечом. Стоит, уткнувшись в телефон.

– Тебе привет. Поедем к нам на дачу? Мама печет блины.

– Большой ей привет.

Мы пьем красное вино под красным кленом. Надо вернуться сюда на закате.

– У тебя есть красное пальто? – спрашиваю.

– Только красный берет.

– Пойдет.

Да здравствуют стереотипы, банальность, кровь, любовь, морковь. Или морковь должна быть красной. Или кровь должна быть оранжевой.

Обедаем мы в столовой. Я захожу сюда в каждый свой приезд вот уже двадцать лет, беру пюре, какие-нибудь котлеты, салат, компот. Еда пересолена, а я чувствую себя юнцом, у которого есть будущее. Эта столовая – мое место силы. Деревянный стол дарит мне ощущение приятного соединения с собой, дает ощущение надежности этого соединения. Что-то здесь, конечно, меняется. Но не дух этого места дешевой радости. Я лелею тайную мечту устроиться сюда поваром. Завести роман с какой-нибудь веселой толстухой. Посадить ее на этот стол после закрытия, когда никого нет. Голый зад ее приклеится к липкому от кетчупа дереву. Лист салата выскользнет из-под влажной ладони.

Мои фантазии обрываются – Крис наводит камеру телефона на меня.

– Сереженька, ты заедешь к нам?

Я машу Вере Потаповне рукой, здравствуйте. Она похожа на состарившуюся русалку. Я немного пьян, назвал ее Вера Потоповна.

Крис фотографирует нашу трапезу и отсылает ей. Вера Потаповна ужасается. Смеясь, Крис зачитывает вслух ответ, ее лицо, озаренное безмерной любовью к матери, сияет небесной чистотой, как лик святой.

Из столовой мы перемещаемся внутрь Исаакиевского собора. Я сытый комар в янтарной бусине. Чувство соединения с собой исчезает, я исчезаю. Крис повязывает на голову платок, точнее, шелковый шарфик. Мы стоим в небольшой очереди, чтобы купить свечи. Впереди нас иностранец пытается что-то сказать, но его не понимают.

– Вам свечи? Эти? А какие?! – продавщица (не знаю, уместно ли здесь это слово, но ведь она продает) раздражается. Беднягу не понимают.

На нас наваливается многоцветное, мраморное удушающее величие собора.

Крис крутит головой, раскрыв от изумления рот.