Успех

— Вы, вероятно, забыли, Катарина, — с расстановкой произнес он, не глядя на нее, — ведь госпожа Крюгер ясно сказала вам, что придет. Пойду взгляну, здесь ли она, — добавил он хрипловатым голосом, вскинув на Катарину свои глаза с поволокой. Тяжело поднялся и отошел.

Нет, в огромном главном зале с его звездным небосводом и множеством красных и зеленых лун Иоганны определенно не было. Он заглянул во все ложи и «укромные гнездышки». Приподняв трость с набалдашником из слоновой кости, тяжеловесно элегантный, он в черном костюме ночи медленно пробирался меж танцующих пар, озабоченный и раздраженный, чем-то напоминающий тучное, изысканное привидение. Впервые за все время их многолетней связи он испытывал к Катарине недоброе чувство. Прежде он никогда не замечал в ней такой затаенной, обдуманной мстительности. Он тосковал по Иоганне, ему все казалось, что он в чем-то перед ней виноват.

Он машинально отвечал на дружеские приветствия, на шутливые замечания насчет его костюма. С привычной, заученной сердечностью рассеянно обменивался рукопожатиями и продолжал искать глазами Иоганну. Он искал ее на «танцплощадке ведьм», в «чистилище». В «подземном царстве» кто-то хлопнул его по плечу — какой-то мужлан, полуодетый, украшенный цветами, с немыслимым венком на большой голове, окруженный весьма обнаженными вульгарными девицами. В зубах он сжимал губную гармонику, а в руках — палку от метлы, увенчанную еловой шишкой.

— Привет, — обратился к нему этот тип. Это был художник Грейдерер. Он уверял, что он Орфей, Орфей в аду. Окружавшие его простоватые девицы-«курочки» на этот вечер превратились в нимф. Художник Грейдерер объявил, что чувствует себя превосходно. Он сыграл несколько тактов на губной гармонике и, в подражание Дионису, похлопал палкой от метлы, заменявшей ему тирс, по задам своих «курочек».

Приготовления к празднеству и царившее вокруг веселье оказались для художника Грейдерера как нельзя более кстати. Он искал повод, чтобы забыться. Его мучили заботы. Широкий образ жизни в духе Возрождения, подобающий крупному художнику, давался ему с большим трудом. Компаньонке и шоферу его престарелой матушки жалованье с некоторых пор выплачивалось нерегулярно. Все свои старые картины он продал, остались лишь случайные, не слишком удачные, слабые работы. Его акции постепенно падали. А новых идей у него почти не появлялось. Бурная жизнь не пошла ему на пользу. Временами его хитрое, изборожденное глубокими морщинами мужицкое лицо бывало очень усталым. Он верил в судьбу. Вначале ему не везло — потом повезло! Если ему сейчас не везет, — что ж, потом снова повезет. В неразрывную связь между качеством своих картин и их успехом у публики он не верил. Во всяком случае, пока дела его идут не так уж плохо. Так почему же не воспользоваться этим?

К нему подошел профессор фон Остернахер, внушительный и эффектный в черном костюме испанского гранда. Судьба художника Грейдерера, которого Мартин Крюгер восхвалял, а его, Остернахера, называл декоратором, служила ему источником глубокого морального удовлетворения. Они уселись рядом — полуодетый баварский Орфей со своими простоватыми девицами, и внушительный баварский гранд в черном бархатном одеянии. Гранд усадил одну из девиц к себе на колени, влил ей в рот шампанского и поинтересовался творческими планами коллеги. Грейдерер стал плакаться. Самый большой спрос сейчас на птичьи дворы и распятья. А ему хотелось бы написать совсем иное. Он задумал, например, изобразить одного из персонажей баварского деревенского театра, ну, скажем, оберфернбахского апостола, нечто подлинно крестьянское и одновременно патетически библейское. Это было бы синтезом птичьего двора и распятия. Не кажется ли уважаемому коллеге, что этот сюжет отвечает его, Грейдерера, творческой манере? Профессор Бальтазар фон Остернахер неторопливо спустил «курочку» с колен, помолчал. Действительно, этот сюжет, размышлял он вслух, мог бы ему, Грейдереру, удаться. Насколько он, Остернахер, его знает, мог бы его вдохновить. Господин фон Остернахер крякнул, поерзал на месте, отпил вина, помолчал в задумчивости.

— Да, театр… — мечтательно произнес он. — Мы, баварцы, всегда питали слабость к комедии. — Он подумал о возможностях, которые открылись бы перед крупным художником-реалистом, в самом деле отважившимся изобразить деревенского актера, с его наивным, искренним пафосом и убогим, школярским представлением о возвышенном, и тщательно вытер свой бархатный плащ гранда, испачканный подвыпившим коллегой.