Успех

Настроение у Кленка испортилось. Он стал разглядывать лица сидящих за столом. Фертч, этот субъект с кроличьей мордочкой, которого он, Кленк, назначил начальником одельсбергской тюрьмы, конечно, примчался для того, чтобы разнюхать, откуда ветер дует. И теперь он это понял. Они все до единого повылезали из своих щелей и приехали в город, чтобы разведать, какова ситуация. Что он, Кленк, на коне, что он теперь — сила, — это они уразумели. Неужто так трудно было сообразить, чего он добивается? Разве его политика, его программа, хотя он и не рекламировал их громогласно, не были и раньше достаточно четкими? Любой высокопоставленный баварский чиновник сразу должен был бы сообразить, что прошло время, когда можно было стучать кулаком по столу, что теперь делают уступки в малом, дабы урвать кусок пожирнее в крупном.

Присутствие министра и столь ловко и остроумно «наказанного» повышением по службе доктора Гартля внесло оживление в застольную беседу. Доктор Гартль не делал тайны из своего назначения в министерство, Кленк — тоже. Выяснилось, и присутствие за столом завсегдатаев министра Кленка это лишний раз подтверждало, что юстиция застрахована от идиотских нападок и что в нынешнем непрочном государстве она — единственно твердая, непоколебимая власть. Конечно, времена были тяжелые, и они, судьи, бесспорно выглядели немного потрепанными. Но они сохранили независимость, были несменяемы, держали ответ только перед собственной совестью, могли оправдать либо осудить, заковать в цепи либо помиловать. Никто не смел привлечь их к ответственности. Проклятые бунтовщики, весь этот сброд, забыли об этом, когда пытались построить новое государство на клятвопреступлениях и государственной измене. Но их, судей, столпов, главную опору старого порядка, эти болваны не тронули. Можно по-разному относиться к Кленку, но он словно бы создан для охраны их священных прав. Теперь это подтвердилось и тем, как он повел себя в деле с Гартлем, и тем, как он сидел, огромный, широкоплечий, рядом со своим оклеветанным судьей. Это чувство уверенности подняло настроение у стареющих господ и, несмотря на их затрапезный вид, согревало сердца и выпрямляло спины. Они развеселились, стали вспоминать студенческие годы. «Ваше здоровье, старый адмирал озера Штарнбергского!» — провозгласил один, откопав изъеденное молью воспоминание юности. «Помнишь, тогда с Мали в Оберланцинге», — мечтательно произнес другой, перед которым стояли маленькие сморщенные свиные сосиски. «Это был для меня самый настоящий праздник». «Ваше здоровье, мой лейбфукс!» — прошамкал третий, совсем уже старик, обращаясь к соседу примерно одного с ним возраста. Они раскатисто хохотали, громко кричали, перебивая друг друга, вытирали влажные усы, снова заказывали пиво. «Видно, они втайне надеются, — подумал министр, — что сегодня по случаю своего повышения за всех заплатит богач Гартль».

Лишь председатель сената Антон фон Мессершмидт не принимал участия в общем веселье. Тугодум, обычно немного медлительный, он был хорошим юристом. Статный мужчина с крупным красным лицом, обрамленным старомодной окладистой холеной бородой, и с огромными глазами навыкате, он без улыбки слушал россказни тайного советника и шутки соседей по столу. Мессершмидт сильнее других страдал в это трудное время. Его некогда солидное состояние сильно подтаяло из-за инфляции. Чтобы приобрести для себя и жены подобающую их положению одежду, он продавал дорогие его сердцу вещи из своей коллекции баварских древностей. Однако дело было даже не в денежных затруднениях. Главная сложность заключалась в том, что Мессершмидты были маниакально честны. Председатель сената был одним из немногих, кто в голодные военные годы считал своим долгом обходиться установленным пайком. Один из его братьев, Людвиг фон Мессершмидт, капитан минного тральщика, погиб потому, что, попав в плен к англичанам и находясь на английском корабле, не проронил ни слова, когда тот шел на минное поле, им самим поставленное. Антона фон Мессершмидта мучили мысли о состоянии баварского правосудия. Он многого не понимал. Его тревожили бесчисленные приговоры, юридически обоснованные, но противоречащие элементарным понятиям о справедливости, вся практика юриспруденции, которая мало-помалу из средства защиты превращалась для простого человека в ловушку. Он охотно оставил бы свой пост и вместе с женой зажил бы тихо-мирно в окружении баварских древностей и музыки. Однако присущее Мессершмидтам чувство долга не позволяло ему подать в отставку.