Успех

Обуреваемая противоречивыми чувствами, стояла Иоганна перед портретом. Вот она, эта картина, причинившая столько неприятностей многим людям, неизменно вызывавшая у нее острую неприязнь. Безмолвная, бесхитростная и отталкивающая висела она здесь, а стоявший рядом г-н Гесрейтер с добродушной, победоносной улыбкой указывал на нее. Чего, собственно, добивался этот странный человек? Зачем он купил эту картину? С какой целью показывает ее сейчас? Иоганна переводила вопросительный взгляд с картины на г-на Гесрейтера и с г-на Гесрейтера вновь на картину. Она быстро перебрала в уме все вероятные резоны, но так ни до чего определенного не додумалась. Долго стояла она в молчании перед картиной. Остальные гости тоже были озадачены. Г-жа фон Радольная разглядывала вызвавшее столько толков полотно с выражением крайнего удивления на лице. Она не была равнодушна к истинному искусству и отнюдь не склонна была принимать на веру газетные суждения. Но от картины веяло чем-то скандальным, неприличным. Такие вещи она угадывала безошибочным чутьем. Несмотря на это, а быть может, как раз поэтому, картина представляла значительную художественную ценность. Но стоило ли такому человеку, как Пауль, занимавшему столь видное положение в мюнхенском обществе, именно сейчас приобретать ее? Это может произвести неприятное впечатление. Он словно демонстрирует всем: «да, вот именно сейчас», будто бросает вызов обществу, да еще в такое время! Душой истинной баварки она его понимала, но одобрить не могла.

Первым молчание нарушил Грейдерер. Он громким голосом с простецкой доброжелательностью отозвался о картине. Старик Каленеггер отрешенно сидел в своем кресле. Это не входило в круг его интересов, и он прямо на глазах угас, превратился в дряхлого, допотопного старца. Г-н Пфистерер свое пассивное и поверхностное одобрение картине в слова не облек, умолк наконец и художник Грейдерер. С минуту длилось полное молчание, слышно было лишь, как тяжело дышат оба писателя. Все с тайным любопытством поглядывали на Иоганну Крайн, смутно ощущая, что есть нечто двусмысленное и скользкое уже в том, что эта девушка стоит сейчас в этом кабинете перед этим портретом. С благодушного пухлого лица г-на Гесрейтера постепенно сходило выражение гордости хозяина, показывающего приятным гостям хорошую вещь. Его щеки обвисли, что придавало ему какой-то беспомощный вид.

И вдруг тишину нарушил злой, ворчливый голос доктора Маттеи.

— Черт знает что за мерзость! — завопил он. — Даже наши враги не осмеливаются отрицать выдающиеся способности баварцев в области изобразительного искусства. Баварское барокко^{19}, баварское рококо^{20}

, готика того же Йорга Гангхофера^{21} или Мэлескирхнера^{22}, мюнхенская школа ваятелей во главе с вейльгеймцем Крумпером

^{23}. А братья Азам^{24}… Ну и, разумеется, классика эпохи Людвига Первого. Подлинное искусство, — высокое, благопристойное и самобытное! И все это хотят выхолостить, заменить всякой дрянью. Черт знает что за мерзость!

Все чувствовали, что эти резкие суждения — крик его души. Гости, все до одного баварцы, ощущали в словах писателя, от которого они привыкли слышать лишь едкие нападки, — любовь к их родному краю. После столь гневной тирады писатель Маттеи чуть смущенно, но со злым упрямством уставился куда-то в пространство. Писатель Пфистерер кивнул косматой головой, примирительно приговаривая: «Ну, ну». Гесрейтер в замешательстве поглаживал тщательно расчесанные баки. Он вспомнил о продукции своей керамической фабрики, о бесчисленных бородатых гномах и гигантских мухоморах. Натянуто улыбнулся, сделав вид, будто принимает резкие выпады доктора Маттеи за беззлобную шутку.

Когда в комнату стремительно вошел г-н Пфаундлер, все испытали истинное облегчение. Этот магнат «индустрии увеселений» был приглашен г-жой фон Радольной, и он привез с собой русскую даму, которую вовсю рекламировал вот уже несколько месяцев. Он представил ее гостям, — «Ольга Инсарова», — и произнес это имя так, будто оно принадлежит человеку, снискавшему известность во всем мире. Знаменитая дама оказалась всего лишь тоненькой, хрупкой женщиной с изменчивым лицом и раскосыми, живыми глазами, грациозной, хотя и несколько жеманной. Доктор Маттеи сразу принялся неуклюже ухаживать за ней и громко заявил, что, не в обиду господину Гесрейтеру будь сказано, но живая танцовщица ему милее мертвой художницы. Все облегченно вздохнули и вернулись в библиотеку.

Иоганна с изумлением наблюдала, с какой алчностью доктор Маттеи завладел русской танцовщицей. Тяжеловесному, с простоватым, исполосованным шрамами лицом Маттеи нелегко было парировать колкие остроты маленькой женщины, которая ловко загоняла его в угол и часто смеялась, обнажая в улыбке влажные, мелкие зубы; она, вообще, была удивительно мила. В споре она выказывала втрое больше находчивости и ума, безжалостно издевалась над своим поклонником.