Успеть изменить до рассвета

И все ее дальнейшие действия были уже подчинены дороге на Родину: раннеутреннее, затемно пробуждение в «Площадном отдыхе» в Формуте, штат Коннектикут; вбивание в навигатор: «Джей‑Эф‑Кей, рент‑а‑кар офис»[16]; кофе с пончиком навынос в придорожном кафе при заправке; гонка по шоссе «Интерстейт‑95»; сдача авто в прокатной конторе; неизбежные объяснения с охраной аэропорта по поводу пробирок — слава богу, пропустили! И когда она в половине четвертого дня заняла наконец место в «аэрофлотовском» рейсе и все вокруг говорили и толкались по‑русски, Варя испытала такое облегчение, что немедленно натянула на лицо сонную полетную маску и уснула, тем более что организм еще до конца не перестроился, а по‑московски время как раз шло к двенадцати ночи. Да и каждый проспанный, в небытие проведенный час приближал ее к Москве — и к Алеше.

Правда, лафы с целым рядом в ее личном распоряжении больше не представилось, спать в узком кресле оказалось неудобно, и она проснулась в семь вечера, если считать по‑ньюйоркски (и в три утра по Москве). И сна — ни в одном глазу.

Стала думать, воображать, планировать. В отсеке для ручной клади над ее головой, в контейнере, что дал ей Корюкин, покоились три пробирки с веществом, которое могло (как утверждали богач с профессором) отправить человека в прошлое. О них никто не знал, и о том, что они находятся у нее, тоже. Вчера из Формута она послала Марголину короткую шифровку: задание выполнено, возвращаюсь в Москву. И никаких деталей.

Значит, она могла бы, наверно — если б захотела — взять и перекинуть в минувшее саму себя. В конец восьмидесятых — начало девяностых, как утверждали олигарх с Рябчинским. Оказаться (наверное) в теле собственной матери. О, если бы так, она бы многое сумела сделать! Многое изменить. Она бы отца обязательно в госпиталь Бурденко отправила. Он генерал, а сосудистые хирурги там прекрасные, пусть стент ему ставят, чтобы не отлетел в одночасье в артерии тромб и не убил папу наповал. И маму тоже к врачу обязательно бы сводила. Членов семьи военнослужащих тоже хорошо лечили, даже в перестройку — только надо было не запускать, как мамочка, свою онкологию. Идти, проверяться. Как раз, если б в конце восьмидесятых Варя вдруг оказалась и помчалась в тот же Бурденко, может, до сих пор мамуля была бы здорова, весела и счастлива.

При воспоминании о родителях и о том, как она могла бы им помочь, слезы навернулись на глаза. «Ну так что ты? — подначил ее собственный внутренний бесенок. — Давай действуй! Уколы ты делать умеешь — как утверждал Рябчинский, простое внутримышечное вливание. И улетишь в прошлое. Родителей спасешь».

Но стало страшно. Как там говорили олигарх с ученым? Семь человек стали тайм‑тревеллерами, двое не вернулись, их тела отключили. Еще трое до сих пор там, и неизвестно, вернутся ли. И всего трое более‑менее здоровы. Из семи. Статистика явно не самая радужная. Меньше пятидесяти процентов успеха. Точнее, всего лишь сорок три процента.

И потом, ее тело. Такое любимое, холимое, лелеемое. Оно, значит, останется здесь? Будет лежать в отключке? Как бедняга Сырцов в коме лежал. Но у Сырцова мамочка самоотверженная рядом была, которая с ним, бесчувственным, беседовала, и врачебный процесс организовывала, и медсестер стимулировала. И, наверное, помогала сестричкам и нянечкам подмывать‑переворачивать‑массажировать. А у Варвары мамочки больше нет. А станет ли Данилов за бренной Вариной оболочкой столь же самоотверженно ухаживать? Он ее, конечно, любит и, наверное, не бросит. Но мужик — он и есть мужик. Для сильного пола ежедневное, кропотливое попечение — ноша неподъемная, труднопереносимая. Спихнет Алеша заботу о ней на какую‑нибудь сиделку — а нянечки‑медсестры, ясное дело, — не свое, сколько им ни плати, все равно будут без души выполнять свои обязанности, без сердца.

Нет! Она как представила себя распростертой на койке, подключенной к искусственной вентиляции легких, так вздрогнула. «Не хочу я этого и не пойду на это никогда! Ни за какие коврижки! Пусть Марголин, флаг ему в руки, хлопочет, набирает добровольцев для испытания препарата. А может, Корюкин с Рябчинским и вовсе пошутили? И в пробирках — не что иное, как подкрашенный физраствор?»

Стюардессы разнесли ужин. До рассвета и до Москвы еще оставалось часа четыре полета, внизу расстилалась белая мгла Канады и Гренландии и черная мгла Атлантического океана — и так на многие сотни и сотни километров. Ни огонька, ни парохода, ни иного человечьего следа. Непознанная, неизвестная Земля.

И непознанные, неизвестные — мы на ней.

* * *

Когда Варя наконец увидела Алешу — в зале прилета Шереметьево, немного заспанного, с тюльпанами в одной руке и картонной чашечкой кофе в другой, — она прямо чуть не прыгнула ему на руки, чуть не задушила его в объятиях!

— Как я соскучилась!

— Тебя меньше недели не было.

— Так ты, значит, по мне не скучал?!

— Самую капельку.

— Но на работу сегодня не пошел, чтобы меня встретить?

— Ку‑ку! Сегодня воскресенье! Ты совсем там, в Америке, счет времени потеряла!