«Уцелевший» и другие повести

Итак, днем Саша готовилась к поступлению, а Серафим учился, а вечером они шли гулять. У них появились свои любимые места, свои особые, только им двоим понятные шутки, они привыкли друг к другу и стали возлюбленными. Именно в этот период Саша однажды призналась Серафиму, что он стал для нее единственным, кому она могла рассказать все. «Ты для меня воплотил в себе еще и лучшую подружку!» – полушутя сказала тогда Саша. Серафим знал за собой эту особенность уметь слушать, действительно интересуясь внутренним миром другого человека, поэтому эта похвала была ему лишний раз как бальзам на душу.

Однако у Серафима уже сразу после их первой ночи в Гамбурге появилось одно нехорошее чувство: ему постоянно казалось, что он недостоин Саши. У него и ранее проявлялась такая проблема, что он будто бы слабоволен. Серафим очень не любил себя за свою слабохарактерность. А при Саше, такой умной, красивой и амбициозной, это чувство только обострялось. Свое слабоволие Серафим пытался скрыть под маской некоей грубости в словах и поступках. Нередко он заходил в этом отношении слишком далеко и незаслуженно оскорблял Сашу. Ее же это пронимало до глубины души.

Кроме того, Серафим почти сразу заметил в Саше одну интересную особенность, которую он ни у одного другого человека ранее еще не видел. Каждый раз, когда он вольно или невольно обижал ее, казалось, что в Саше безвозвратно, навсегда перегорает маленькая частичка ее любви к нему. Они потом, конечно, мирились, но Серафиму постоянно казалось, что Саша после очередного взаимонепонимания навсегда удаляется от него на один маленький, почти незаметный шажок.

С приходом осени эти «удаления» стали происходить чаще. Так, Серафим прекрасно запомнил один из вечеров, когда они с Сашей договорились встретиться в их любимом кабаке, знаменитом месте сборища всех инакомыслящих их уездного города. Этот вечер уже начался для Серафима плохо. Саша влетела с заметным опозданием, разрумянившаяся, какая-то ветреная, с блуждающей улыбкой на губах. Чмокнув Серафима в щеку и раздеваясь, она стала рассказывать, как сегодня встретила приехавшую к родителям в гости Катю, ту самую ее «лесбийскую» подругу.

– Фим, мы так рады были друг друга видеть, ты не представляешь! Всю помаду друг у друга с губ съели! – смеялась Саша.

Серафим, просто заставив себя выбросить нехорошие мысли из головы, ответил на это что-то нейтральное и за очередной кружкой пива уже вслух продолжил размышлять о том, будет ли ему интереснее жить, узнает ли он что-нибудь новое о жизни, пойдет ли ему на пользу такая проверка на прочность, если он бросит институт и пойдет в армию. При этих словах Саша, водившая до этого ложечкой по блестящему ободку чашки чая с лимоном, подняла на него глаза и сказала:

– Фим, если что, я тебя из армии ждать не буду. – Серафим от этих слов опешил и даже не нашел, что сказать. Нечто подобное с ним произошло еще в самом начале их знакомства, когда после его невинно-кокетливого вопроса «И что ты во мне нашла?!» Саша, не прекращая улыбаться, совершенно неожиданно ему ответила: «Ты мне нужен для разнообразия».

Сделав хорошую мину при плохой игре, Серафим продолжил разговор, словно бы ни в чем не бывало. На самом же деле, он «заводился» все еще больше.

– Слушай, – сказал он бодрым голосом, – а что было бы, если бы мы с тобой расстались?

– Ну, думаю, я бы погоревала с месяц и забыла бы, – ответила Саша все в той же убийственно спокойной манере. – А вот ты, Фим, мне кажется, – ты уж извини, пожалуйста, за откровенность, – никуда бы дальше особенно не ушел. Ходил бы по дому в штанах с пузырями на коленях… Ну, и так далее. Извини, пожалуйста, еще раз – мне правда так кажется.

Вот и в этот раз, когда Серафим пришел в себя после обидных слов, он спустя некоторое время, в отместку, придравшись к какой-то мелочи, выместил на Саше свою злость, нагрубив ей.

Вечер был окончательно испорчен. В молчании Серафим и Саша вышли из кабака. Уже стемнело. На пути к ее дому был железнодорожный переезд. Серафиму всегда казалось, что эти рельсы и деревянный настил над ними – своеобразный переход из его мира в таинственный ее. Поезда в этом месте ходили редко, но в тот вечер, когда они подходили к переезду, состав приближался к ним на всех парах – громкий, оглушительный и стремительный. Он надвигался как-то неотвратимо и красиво. И когда уже ночной воздух на переезде пришел в движение от его приближения, Саша, издав какой-то всхлипывающий звук, едва заметно шагнула вперед. Серафим и сам был на взводе, поэтому у него пролетела шальная мысль, что Саша, с ее чрезмерно чувствительной психикой, по дурости решила броситься под поезд. Он схватил ее за плечи и оттащил назад. Но она, казалось, даже этого не заметила. Саша, смахивая с ресниц слезы, и впрямь как бы не в себе, жадно вглядывалась в каждое пролетающее ярко светящееся окно, будто бы желая там что-то увидеть, а потом еще долго провожала глазами уходящий затихающий поезд. Серафим, смущаясь, попытался объяснить Саше, что просто подумал недоброе, но она, казалось, по-прежнему не слышала его.