В буче

Горько было Ивану, и все же он в душе усмехнулся... Батька! Слышишь, как наша

мать передает мне твою долю? Мы‐то знаем с тобой, что такое быть «набольшим» у

нашей матери. Уж покомандует она в доме всласть, только поворачивайся,

«набольший»!

Из дальней дали будто овеяло Ивана дрожжевым запахом ржаных блинов, политых

коровьим маслом. Вспомнились горячие булки из пшеничной крупчатки ‐ как мать метала

их из печи на расстеленное полотенце. Разломишь ‐ и пар отдает спиртным духом.

Этот сытный домовитый запах всегда связывался с матерью. Она ходила в нем, как в

облаке, разрумянившаяся, в чистом платке, и покрикивала, и пошучивала, но радовалась

тому, что все рады.

Иван не был домоседом: мальчишкой сутками шастал с приятелями, неделями

пропадал в степи, когда пастухом батрачил; от зари до зари колобродил с девчатами; подавался на два года в Питер; разъезжал по уезду, ставши секретарем укома. Но он

любил так: нашататься, наездиться, наработаться в усталь ‐ и всегда знать, что хлопотливо

и любовно ждет тебя родная хата.

Нет, не приходилось отцу обижаться на хозяйку, а сыну и подавно. Командовала мать

в Меловской хате, пусть теперь командует в общежитии Дома Советов Воронежского

губисполкома.

Елена Ивановна и впрямь собралась командовать. На общей кухне отвела она себе

лучшее место, которое так же пустовало, как и все прочие места: сюда редко заглядывали

жильцы; им, губкомовцам да исполкомовцам, некогда было стряпать, да, признаться, и

нечего.

Только по вечерам становилось тут полюднее: на бумаге и шелках кипятили воду в

облупленных чайниках, и Елена Ивановна охотно поддерживала для всех огонь. Чаю не

было, заваривали желудевый кофе.

В полдень прибегали с работы Иван и Лида, и тогда вчетвером шли в губкомовскую

столовую. В дымном зале, за голыми столами без клеенок и скатертей, Елена Ивановна

видела всех соседей. Вот куда они бегали от кухни!

Каждому подавали бесплатно суп и кашу. Хлеб приносили свой, полученный по

карточкам. Партия как могла подкармливала своих работников ‐ ведь им‐то какой толк

был от свободы торговли, разрешенной мартовским постановлением ВЦИК? Иван и Лида

вместе получали в месяц 12 миллионов рублей. Этой зарплаты хватало на то, чтобы

прикупить на рынке хоть каких‐нибудь разносолов, хоть немного мучицы. Один

довоенный рубль равнялся теперь 20 тысячам новых и каждый месяц продолжал падать.

Если в эту пору приходил в столовую тот самый «удалый», звали его Сергеем

Шорниковым, он подсаживался к Москалевым.

Разогревшись от супа, Сергей расстегивал кожанку, и тогда на вылинявшей рубахе

поблескивал эмалью орден Красного Знамени. Сергей получил его под Перекопом.

Он все одолел и голод, и недели без сна, и Ишуньские укрепления. Но истощенное

тело не смогло превозмочь ноябрьской купели Сиваша. И вот теперь Сергей за обедом

иногда опускает ложку, выпрямляется и неподвижно сидит минуту, подрагивая бровями.

Он негромко покашливал, и были у него потные ладони.

С Лидой Сергей сразу стал на «ты», потому что оба были коммунисты, да и Елене

Ивановне он говорил:

‐Мамаша моя, душевный ты человек!

И только к Тане упорно обращался: «Вы». Когда выходили из столовой, он шел на

шаг позади. Тане казалось, стремился попасть с ней в ногу ‐ по‐красноармейски. А она

стеснялась оглянуться и нежно краснела. Лида как‐то сказала Ивану:

‐ ... Знаешь, он влюблен в Таню, и она, кажется тоже...

‐ Дай бог! Помаленьку разберутся.

‐ Ужасно! ‐ сказала Лида. ‐ Он отдал жизнь за советскую власть. Понимаешь? Он уже

отдал жизнь! Никого бы лучше не пожелала для Тани, но ‐ его уже нет.

‐ Это ты чересчур, возразил более оптимистичный Иван. ‐ Только вот трудно

выправиться в такой голодухе. Ему уход бы, молочко, масло. Я б хотел добавлять ему на

рыночное масло из наших миллионов, да ведь не возьмет. А будет с Танюшкой ‐ мы б ей

помогали по‐родственному, попробовал бы тогда отказаться!

‐ Чахотка заразна‚ ‐ промолвила Лида.

Иван нахмурился, помолчал и ответил:

‐ Пускай сами разбираются. Коли любит ‐ убережет Танюшку. ‐ Опять тяжело

помолчал, прежде чем выговорить: ‐ Отец тоже погиб за советскую власть. Ничего

особенного и не сделал, но хлебнул горя нашего, большевистского. Вместе со всеми.

Одно меня и утешает.

Лида обняла мужа за плечи и успокаивающе прижалась лицом к его лицу. Елене

Ивановне полюбился удалый молодец, и по вечерам, когда семья собиралась за дубовым

столом, на весь коридор раздавался ее голос:

‐ Сережка, иди кофий пить! Чудок молока разжилась.

Эти спокойные семейные вечера были законными и заслуженными. Россия на всех

фронтах отстрелялась. По вечерам на проспекте Революции и в саду имени Карла Маркса

гуляло столько красноармейцев в полной форме ‐ с огромными звездами на суконных

шлемах, с тремя красными полосами через всю грудь, ‐ сколько полгода назад не собрать

было и со всей губернии. Они вернулись с польского фронта, с Перекопа, с подавления

антоновских банд.

Как только на Тамбовщине хрястнул кулацкий хребет, так сразу ослабел Колесников,‐

будто кто пуповину перерезал, по которой текла ему кровь. Иван ощутил это, когда с