В буче

Отдала шить голубую шелковую кофточку, купила бархотку на пояс, хорошей бумаги, чтобы переписать стихи, ‐ и почувствовала, что успокоилась, холодно обдумываю все как

всегда, когда окончательно решусь.

…Я не рассказывала тебе об этом, Ваня, и никогда не расскажу.

На концерте Качалов был во фраке, в пенсне, милый, солнечный, похожий на

Чацкого. Ему и Москвину устроили овации сильнее, чем Собинову.

Когда‐то всем классом мы были влюблены в Роменецкого, а теперь весь курс

разделился на две любви ‐ к Собинову и Качалову. Но мне казалось, что у меня это так

серьезно как ни у кого из подруг… Я тогда была девчонкой, а ведь девчонки ищут свой

идеал. Давно прошла та глупая, бесноватая влюбленность. Но что‐то осталось навсегда.

Много позже я поняла, что искала какого‐то целеустремленного смысла в человеческих

отношениях и душевного совершенства словно по ступенькам в этих поисках поднимала

меня жизнь от Тернов до Москвы и позволила коснуться вершины, ‐ только коснуться!.. И

такой уж у меня характер, что идеальная влюбленность в Качалова убила мою земную

любовь к Роменецкому.

Но в тот вечер ничего этого я еще не понимала. После концерта я долго стояла у

входа в артистическую, но никто не выходил оттуда, никого нельзя было вызвать. Потом

Качалов прошел за стеклянной дверью, окруженный людьми. И все кончилось.

На следующий вечер я пошла к нему домой. По дроге заглядывала в витрины, ловила взгляды прохожих и в общем осталась довольна своей наружностью.

Швейцар поднял меня в лифте на пятый этаж. По всей двери искала я звонок, пока

швейцар не указал на кнопку ‐ большую, белую, сразу бросающуюся в глаза.

Теперь надо было постоять, прийти в себя, но я тотчас позвонила и приготовила

конверт со стихами и открытку с портретом Баста.

‐ Могу я видеть Василия Ивановича? ‐ кажется‚ спросила я.

Невзрачная горничная обратилась к двери, распахнутой в освещенную комнату, откуда доносились звуки рояля под неумелой, будто детской рукой:

‐ Василий Иванович, вас хотят видеть.

Он вышел сейчас же, и я поразилась, какая у него крупная фигура.

‐ Здравствуйте. Чем могу служить?

Слегка склонив белокурую голову, он ожидал ответа. ‐ Я пришла к вам… с довольно

странным...

Больше я не могла придумать ни одного слова.

‐ Пожалуйста, сюда, ласково сказал он.

Мы прошли в красивую комнату с накрытым столом. ‐ Прошу вас‚ Качалов показал на

желтый кожаный диван.

Я робко присела вместе с Качаловым, чувствуя, что я на вершине, за которой

пропасть. И только жадно глядела на такое знакомое и такое новое лицо. Я заметила, что

белая кожа попорчена гримом.

‐ Все же, чем могу служить?

‐ Я только... хотела видеть вас. Это... я посвятила вам стихи.

Я протянула конверт, прижимая к груди открытку. ‐ Очень вам благодарен‚ ‐ он

посмотрел подпись и стал складывать листки, но остановился. ‐ Или вы хотите, чтобы я

сейчас прочел?

‐ О нет!

Он положил стихи во внутренний карман пиджака.

Я встала и ощутила пожатие крупной теплой руки и вспомнила об открытке:

‐ Простите я еще хотела просить вас… Пожалуйста, ваш автограф.

Вы разрешите написать прямо здесь?‐ спросил он, проводя пальцем наискосок по

портрету своего Баста.

‐ Да.

Качалов ушел в другую комнату, скоро вернулся и протянул открытку.

‐ Вот, возьмите. Только я не промокнул, может растереться.

‐ Большое спасибо...

Я переступила порог и обернулась, медленно затворяя дверь. Я спустилась до

первого диванчика на площадке и, прижавшись в его углу, разрыдалась. Сквозь

прозрачные волны слез я видела смеющегося Баста с поднятым букетом и спокойную

надпись наискосок: «На добрую память. В. Качалов»

В этот вечер я бродила по Тверской и глядела на лица толпы ‐ бритые, бородатые, подкрашенные ‐ и горько думала: «Какие у вас тусклые очи! К каким целям тащитесь вы, какая жажда снедает вас?»

Мимо высоких домов, кричащих реклам, огненных окон рестораций двигались

хорошо одетые люди. Не моих Терновских крестьян напоминали они и не студентов. Мне

чудился Гриша чуть не в каждом молодом мужчине, а в старых, осанистых женщинах мне

виделась его мать.

В зеркальных витринах я видела свою несчастную фигурку в рыжей шубке, круглую

физиономию под белой шапкой, покрасневшую от слез, и прикусывала губы от стыда, и

гордо думала: «Пусть наружностью принадлежу я к этой пошлой буржуазной толпе, но

душа моя там ‐ на вершинах».

Ранней весной я еще раз увидела Качалова. Оставалось немного времени до отъезда

театра на юг, и невозможно было не проститься.

Часа полтора я ходила по Камергерскому, боясь пропустить Василия Ивановича.

Наконец, в темной глубине ворот возникла еще более темная фигура. Качалов шел

медленно и глаза за стеклами пенсне смотрели устало. Был он в черном пальто, в простой

шляпе.

«А, здравствуйте‚ ‐ сказал он. ‐ Это вы? Авторша стихотворения? Очень вам

благодарен.

Мы вышли на Большую Дмитровку и спустились к его дому. Василий Иванович

говорил замедленно и негромко, как усталый человек, который вежливо поддерживает

ненужный, но не мешающий ему разговор.

На прощание он пожал мою руку. Это было крепкое, дружеское пожатие, только не

такое сердечное, как в тот раз.