В буче

На другой день от Гриши пришло письмо ‐ он приезжает в пятницу. Меня

раздражала его супружеская самоотверженность, когда он каждые гимназические

каникулы тащился ко мне из Киева... Мой бедный, верный Гриша, похожий на

провинциального, грубо загримированного актера!

Я досадовала, что с нетерпением жду Гришу, хотя порой презираю его. Я не хотела, чтобы он приезжал, когда театр еще будет здесь. Я не хотела, чтобы уезжал Василий

Иванович. Я во что бы то ни стало хотела быть на вокзале, когда он будет уезжать. Я сама

не знала, чего хочу, чего жду, что будет. Нет, в том‐то и беда: я знала, что ничего не будет.

Ни‐че‐го.

В пятницу я поехала встречать мужа. Он вышел из вагона такой неуклюжий и

безобразный, что я даже растерялась. К его чести, он, кажется, и сам это чувствовал, и

мне жаль было этого беспомощного декламатора, от которого я впервые услышала о

Золотом веке.

В ту же ночь, отворачивая лицо, чтобы скрыть брезгливость, я сказала:

‐ Пойми меня...

Курсы я окончила, когда уже началась война с Германией. Меня направили в

Воронежскую губернию и там дали назначение в Меловскую земскую школу.

Скудные рубли ежемесячно пошли в Терны, хоть немного облегчая мне душу и радуя

сердце мамы с папой.

На всю жизнь нахлебалась я унижения в ту пору, как стала учительницей. Москва, курсы, театр казались невероятным сном, который и привидеться не мог в этом мире, который, может быть, если и снился когда‐то, то совсем не на такой земле.

Я вымаливала каждый грош, чтобы купить для школы пособия, и председатель

земской управы разговаривал с такой брезгливой вежливостью, будто я приходила за

милостыней. Я получала жалованье вместе земскими чиновниками, и мое было самым

маленьким;

я поскорее сжимала деньги в кулаке и боялась встретить презрительно‐

сочувственные взгляды.

Хоть немного находила я прежнее ,готовя с учениками концерты. О, как мне хотелось

приобщить детей к той мудрости и красоте, которые уже накопились в мире, которые в

будущем засияют над всей землей. Как мне хотелось, чтобы у моих ребят никогда не

были тусклые очи!

На наши концерты являлся исправник и потом выговаривал мне за не

понравившиеся ему пушкинские строки, а о Шевченко он молчал только потому, кажется, что ничего не знал о великом украинце. Я покорно выслушивала его, презирал себя за

боязнь; он мог оскорбить меня и даже арестовать ведь я не была дворянкой.

А жизнь в России становилась все ужасней и я с отчаянием видела, что бессильна

оградить учеников от ее грязи и страданий. Немцы били нас на фронтах, и Меловой все

больше заполнялся искалеченными солдатами. В истасканных шинелях они сидели на

завалинках и бродили по улицам с костылями или с пустыми рукавами, подшитыми за

ненадобностью к плечу. Доходили чудовищные слухи о разврате и изменничестве среди

царского двора. Голод свободно, как ветер, разгуливал по несчастной стране.

На квартире у Москалевых я жила в отдельной комнате, принадлежащей раньше

тебе, Иван. Ты «подался аж у Питер»,‐ как объясняла Елена Ивановна и комната все равно

пустовала. Впервые за много лет я могла сколько хотела оставаться наедине с собой. И я

читала, читала, и меня потрясал контраст между богатством светлой и чистой мудрости, накопленной в книгах, и бессмысленным разрушением жизни наяву. И я шептала про

себя, будто молилась: «Где вы, светлейшие умы человечества, где ваши могучие, честные руки? Кто из вас придет, чтобы смести все гниение, и показать нам совсем новый

путь? Вы сейчас нужны как никогда!»

С вестью о революции я вдруг словно вырвалась и задышала, хватая свежий, свободный воздух, которого, оказывается, вокруг бесконечно много. Я повела своих

учеников на митинг, вместе со взрослыми, мы все нацепили красные банты. Я смеялась и

кричала от счастья и, шутя, шептала себе: «Это дошла моя молитва!»

Потом мы услышали что власть в Петрограде захватили большевики. Исчезли

исправник и земский представитель со всею своей управою. И я вдруг почувствовала, как

выросло мое достоинство.

Я всегда замечала, что чем беднее родители моих учеников, тем с большим

уважением они относятся ко мне. И теперь именно они пошли в ревком и комбед, и я

вместе с ними стала уважаемым человеком.

Меня смущало что среди новой власти на местах совсем мало интеллигенции я

пристально вглядывалась в новых руководителей России читала все брошюры Ленина

,какие только могла достать, и было так хорошо. что в этих революционных и очень

демократичных брошюрах бился такой могучий интеллект, проникнутый высокой

культурой какой я встречала разве лишь у Герцена да Чернышевского.

Вот кто из светлейших умов человечества пришел в тот момент, когда он был нужен

как никогда.

Было так хорошо, что Ленин ‐ свой, интеллигент, что во главе учительства стоит

блестящий критик и публицист Луначарский, что Горький сотрудничает с Лениным, а Блок

остался в Петрограде с большевиками и Качалов по‐прежнему живет в Москве ‐ он тоже с

революцией.

Однажды весной, в такой же день, когда в сосульках суетились искры, отворилась

дверь и вошел ты. Все тогда еще были живы ‐ здоровы. Осип Петрович первый увидел