В буче

От этого предложения я хохотала так, что повалилась на стул. Все отсмеялись, а я еще не могла остановиться, и все опять смеялись, уже глядя на меня. А мне

просто было весело, потому что я была счастлива.

Лаокоон, голова Зевса Отриколийского, трон Венеры с барельефами

играющих женщин, микеланджеловский Христос в день страшного суда, на

фреске, в Сикстинской капелле обнаженный атлет, полный языческого гнева.

Мрамор и мрамор, даже давила душу эта великолепная масса мрамора.

Зной на грязно‐серых и раскаленных площадях. Казалось, струи

многочисленных фонтанов, не успев достигнуть бассейнов, испаряются в сухом

воздухе. Никогда, ‐ ни прежде, ни после, ‐ я не встречала такого зноя. Целый день

щекотали тело капельки пота, и унизительно было чувствовать себя грязной на

священной земле Рима.

После этого в Киеве в Гришиной семье, я почувствовала себя ‚так, будто

погрузилась в воду, где приглушены голоса, где возможны лишь плавные

движения, где мягкая тяжесть облегла тебя со всех сторон. Здесь нельзя было

сесть в кресла, обтянутые белыми чехлами, и не видно было стен, завещанных

фамильными фотографиями.

Мать Григория, осанистая, пожилая женщина, так ревниво следила за

порядком в доме, будто только что ей досталось невиданное богатство, которое

могут отобрать за малейший недогляд. Никто не убивался тут для Золотого века, и

Гриша после Лебединского «болота» хорошо себя чувствовал среди киевских

коллег. Он вовсе не настаивал, чтобы я работала. Наоборот, советовал побольше

отдохнуть после гимназии. А я так не могла, я нанимались репетитором и даже

пыталась давать частные уроки. Я хотела учиться дальше, чтобы получить

образование…

Спасибо папе и Грише за то, что собрали денег и помогли уехать в Москву.

И вот ‐ первый час на курсах .Сотнями девических голов пестреет амфитеатр

химической аудитории. На кафедру всходит профессор Реформатский, плотный

брюнет в золотом пенсне. Он как хозяин приветствует нас, говорит о своей вере в

силу науки, читает стихи шлиссельбуржца Морозова. Он вспоминает слова

Достоевского:

«Смирись, гордый человек!» ‐ и, властным жестом отметая эту фразу, восклицает юношеским голосом.

‐ Бунтуй, гордый человек! Ищи, добивайся, мучайся исканием. Только в этом

счастье!

Впервые в жизни я услышала после лекции аплодисменты. И первый раз при

мне опровергали Достоевского, и я задумалась: действительно, как это можно

‐ мечтать о Золотом веке и требовать от человека смирения?

Впервые в жизни я услышала от профессора Реформатского о Николае

Морозове. Потом мы с новыми подругами старались подробнее о нем разузнать у

старшекурсниц и студентов университета. Двадцать три года провел этот

неукротимый революционер в Алексеевском равелине и в Шлиссельбургской

крепости. Освободил его лишь девятьсот пятый год. А через пять лет его снова

посадили на год за издание «Звездных песен», и он только что вышел из тюрьмы.

.

Мы достали этот запрещенный сборничек, потрепанный и зачитанный

донельзя неделю хранила его под матрацем, гордясь, но опасаясь. Больше всего

мне запомнились такие стихи:

И был мне знак: свершилось чудо!

Когда на верный путь я стал, Изменник крикнул мне Иуда, Убийцы ‐ Каин мне сказал.

Так я открыла для себя еще одну сторону жизни, ту самую, где убивались

пророки. Они все вместе облеклись теперь в плоть одного реального борца

против деспотизма, которого я узнала. А скоро и черты Золотого века, смутные

прежде, ясно проступили на затертых страницах томика с оторванной обложкой.

Это было «Что делать?» Чернышевского. Такие книжки ,не появляясь в открытую

на свет божий, годами ходили среди московского студенчества ‐ из‐под ‚полы в

полу, из рук в руки. За их чтение могли выгнать с курсов, а может быть, и посадить.

Но лампу Психеи держала я в руке, и пламя познания сжигало душу.

…Первое посещение Художественного театра. «Месяц в деревне». Ракитин‐

Качалов. Во все глаза глядела я на сильную, изящную фигуру, на прекрасное лицо, слушала самый красивый в России мужской голос, в антракте с недоумением и

геном я уставилась на господина, который, позевывая, проговорил:

‐ Ну‐у‚ они так естественны, что прямо неестественно.

На каникулы приехал Гриша. Было радостно, но совсем не так как прежде. Я

чувствовала себя сильной и спокойней, словно познала наслаждение, вовек недоступное

ему. Меня смущало собственное равнодушие к хозяйским ласкам мужа.

После его отъезда я сидела над учебниками и мечтала только о том, чтобы снова

пойти в Художественный. И мечта сбылась так быстро; в тот же вечер знакомые принесли

билет на «Живой труп».

Качалов играл Каренина. Я жадно ловила мягкие, басовые ноты его голоса и без

конца повторяла про себя крик Феди Протасова ‐ Москвина: «Зачем человек доходит до

такого восторга и не может продолжать?!»

Зачем это не жизнь, зачем я не близка этому, зачем это высоко, а я ничтожна?

Я написала стихотворение, посвященное Качалову, и решила вручить ему на концерте

в воскресенье.