В черном списке

100 тысяч — это один процент всего черного населения. Но, как и в Ньясаленде, большинство людей, не состоя членами Конгресса (быть ими означает преследование и разорение), сочувствуют этой партии. Когда возмущение усиливается, все становятся членами Конгресса. Когда же события затихают, партия сжимается до небольших групп энтузиастов и упорно проводящих работу молодежных клубов. Здесь не стремятся к тому, чтобы кому-нибудь стало известно, как велика партия или сколь хорошо она организована; картотеки и членские билеты отсутствуют. А полиция есть. Писать стремятся по возможности меньше — мудрость, усвоенная во время «процесса о государственной измене», где написанная на листке бумаги фраза «прогресс истории» была достаточной, чтобы привесить человеку ярлык «марксиста», а цитата из Авраама Линкольна расценивалась как угроза хрупкой безопасности страны.

Уолтер Сисулу подвел нас к окну.

— Взгляните на сыщиков, — сказал он. — Эти бедняги— жертвы режима. Они ничего не знают, едва умеют писать. И если бы государство не предоставило им такой работы, они были бы «бедными белыми».

— Чем они занимаются целый день?

— Следят за тем, кто входит в дом. Записывают номера автомашин.

— Мы пришли пешком.

— В таком случае вас сфотографируют, когда вы выйдете отсюда, и фотографии окажутся в досье.

— В самых глубоких золотых рудниках, — произнес другой африканец и рассмеялся. — Но вырезок, фотографий и непонятных знаков им все еще недостаточно. Мы все занесены в их папки.

Он сделал широкий жест, как бы охватив им Иоганнесбург. Этого человека звали Мтхембу. Он был президентом национального комитета Конгресса.

Пока мы разговаривали, дверь то и дело хлопала, кто-то вбежал, произнес несколько слов, другой поднялся из-за письменного стола. Красивая женщина с коричневой кожей, одетая в красный костюм для прогулок, сидела на раздвижном стуле и читала «Либерасьон». На шкафу стояли пустые бутылки из-под молока, грязные кофейные чашки и эмалированный чайник.

— Мы работали всю ночь, — сказал Нкоби. — Поэтому здесь так захламлено.

— У вас есть разрешение на ночную работу? — спросил я.

— У меня специальный паспорт, дающий право находиться на улице после одиннадцати. У других его нет, но у нас есть потайное место. Мы закрываем окна гардинами.

— Разве полиция не заглядывает сюда с обыском?

— Сюда нет, — сказал Сисулу. — Мы — народ привилегированный. За нами следит полиция безопасности — полицейская аристократия. Они не любят грязной работы. Их дело конфисковать документы и попытаться разузнать, насколько сильно мы организованы.

— Смотрю я на ваше помещение, — сказал я, — и не понимаю, откуда такое влияние у Конгресса. Вы объявляете бойкот автобусов или пассивное сопротивление на один день, и вашему призыву следуют по всей стране.

— Может быть, это и непонятно. Но как только люди чувствуют, что угнетение приобретает более жесткий характер, негодование передается тут же, как по цепочке, от человека к человеку. Ведь гнет все переживают одинаково. И тогда стоит только шепнуть…

В те дни над Иоганнесбургом нависла угроза. Ожидали, что партия будет запрещена, но этого не случилось. Обстановка была напряженной. Никогда еще не было, чтобы Национальный конгресс ежедневно упоминался в газетах белых. В «мирное время» о нем можно было услышать только в День Африки, 26 июня. Но когда «мирное время» было в последний раз?

Еще на грани века миссионерские школы посылали африканцев на учебу в Лондон. И эти африканцы сопротивлялись созданию Союза, подобно тому, как их северные соседи в пятидесятых годах протестовали против Федерации Центральной Африки. Спустя два года после создания Союза, первый Национальный конгресс в 1910 году провел съезд в Блумфонтейне. На нем была осуждена политика, которую сами англичане считали либеральной: предоставление права самоуправления группе белых, которые немедленно усилили гнет.

Организованное сопротивление под руководством высокообразованных людей продолжалось в течение пятидесяти лет. Но руководители были христианами, они отказывались от насилия и проповедовали осторожность. Они не были революционерами, лояльно относились к британской короне, предавшей их. Во время мировой войны Конгресс выставил пять тысяч африканских солдат в распоряжение англичан, но им отказали: это была война белых.

В выступлениях и манифестах 10—20-х годов был такой же тон отчаяния, какой чувствовался в последние годы в речах и на собраниях в Ньясаленде. Африканцы, несмотря ни на что, не могли себе представить, что Англия, поборник свободы во всем мире, может отдать их на откуп горстке белых властолюбцев.

Подобно Ньясаленду сегодняшнего дня, они жаловались на этих белых, но, однако, надеялись на Европу. Ибо они заметили изменившееся отношение, когда колонизаторы получили власть: чиновники не принимали их, миссионеры отказывались пожать руку.