В горах Памира и Тянь-Шаня

И в этот момент случилось новое происшествие. Оглянувшись, совсем недалеко, между густыми группами высоких трав, я увидел медведя. Я смотрел на него, он на меня. Это был молодой белокоготный медведь. Я смотрел на него, но бежать мне очень не хотелось — я ужасно устал. Медведь, видимо, думал так же, как и я, полагая, что раз он в заповеднике, то для нас лучше всего мирное сосуществование. Он посмотрел-посмотрел на меня и занялся своими делами. А я пошел наверх.

Часа полтора, а может и два, я шел эти оставшиеся метры. Оказалось, что мне нужно подняться на триста пятьдесят метров. Шел, опустив голову, и смотрел только себе под ноги, а когда поднял голову, то увидел, что прямо передо мной пересекает склон хорошая тропинка, на тропинке стоит человек и человек этот — чабан.

Что он чабан, было ясно не потому, что здесь же, по склонам, паслось стадо, а по одежде его, живописной и довольно рваной, и по большой палке, на которую он опирался, и по его манерам. Я повидал-таки чабанов на своем веку, и все они имеют какие-то общие черты, на них как бы одна печать. Зарабатывают чабаны в наше время, по имеющимся у меня сведениям, хорошо, одеты всегда тепло, удобно, живописно — но всегда с заплатами и дырами. Шик, что ли, в этом особый? Чапан может быть и бархатный, и из хорошей шерсти, но обязательно с пятнами и прорехами. И в манерах, в выражении лица у них тоже какой-то свой склад, я бы сказал, несколько созерцательный и в то же время не равнодушный, а как бы заинтересованный и философский. Этот немолодой красивый таджик тоже смотрел на меня с интересом. Мы поздоровались, и он спросил:

— Ты кто такой?

— Научный работник, — ответил я.

— Что ты делаешь?

— Да вот, растительность описываю, собираю.

— А почему по дороге не идешь, а по камням, по скалам? Ведь дорога рядом, а травы и у дороги много?

— А мне как раз и надо и скалы, и камни. Узнать, какие там растения. Это научная работа.

— Это глупая работа, — авторитетно сказал чабан. — Умный научный человек ходит по дороге, он не полезет на скалы, когда дорога рядом и возле дороги трава гораздо лучше. Даже лошади и бараны это знают, они идут по дороге и едят хорошую траву, а камни обходят.

После подобной сентенции, когда я оказался глупее барана, я счел разговор исчерпанным, отвернулся, сел и начал делать описание.

Здесь начинался альпийский пояс. Всюду торчали скалы, между которыми в одиночку и дернинками росли низкие, приземистые растения. Эти растения поднимали свои головки над землей едва на десять — пятнадцать сантиметров. Чаще они прятались в трещинах скал и между камнями или прижимались к земле. Среди камней виднелись ярко-желтые цветки альпийских астр, сиреневые горечавки, белые, мохнатые рогатые головки эдельвейсов. Много было растений-подушек, прилепившихся к скалам или распластанных между камнями: зиббальдии, тянь-шаньский акантолимон, остролодочник, астрагалы.

Я с жадностью собирал растения и описывал альпийскую растительность. Здесь, у самых снегов, было много растений, росших и на Памире. Правда, на Памире они шли узкими полосками у снежников или в понижениях и вдоль снеговых ручьев, здесь же они покрывали все склоны сплошь. Только на голых камнях и скалах, покрытых ржавыми или зеленоватыми кляксами накипных лишайников, не было этих маленьких, но живучих альпийцев, а все остальное пространство, где только можно, цвело — везде лепились, росли неприхотливые альпийские растения.

Итак, я набрал за этот день тысячу шестьсот метров высоты и, описав весь профиль, все пояса, выяснил, на какой высоте они располагаются. Когда я кончил описывать и собирать растения, было четыре часа дня. Холодный ветер налетал все сильнее, над головой низко-низко и быстро шли темные дождевые тучи. Я совершенно продрог и устал как собака.

Оглянувшись, я вдруг снова увидел у себя за спиной чабана. Он все стоял, опираясь на палку, стоял и смотрел.

— Слушай, — неожиданно сказал он, — ты не сердись на меня.

— Да я не сержусь.

— Слушай, — сказал он. — Ты вот что. Ты оставайся.

— Оставаться? — спросил я. — Где оставаться?

— Да тут, у меня, оставайся.

— Вот чудак, как же я останусь? А работа?

— Плюнь. Проживем. У меня все есть. Проживем.

— Ну а дети? Кто моих детей кормить будет?

— Ну ничего. Деньги есть. Найдем деньги. Пошлем!

— А что же я делать буду?

— А что делал, то и делай, а не хочешь, ничего не делай.

— Спасибо на добром слове, да только на что я тебе? Мне нужно своим делом заниматься, а тебе своим.

Я подал ему руку, он пожал ее. Мы молча постояли, глядя друг на друга. Вот чудак, думал я. А что он думал, не знаю. Но на прощание он опять сказал:

— А то бы остался. Здесь хорошо. Только скучно.

Я отрицательно покачал головой.

— Нельзя, брат.

— Ну, ладно, — сказал он.

Я кивнул. И вдруг я совершенно ясно и твердо понял, что говорит он вполне серьезно. И он действительно готов поить и кормить меня. И деньги посылать моей семье. И подумал, что мы бы с ним поладили и что нам с ним не было бы скучно. Но так же ясно я понял, что это невозможно.