В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Что нового в литературе? — постоянный вопрос Л.М. И стал сам жаловаться, что пишут не художественные произведения, а ин­формации. Так литературу профанируют, пытаются превратить в тор­говый дом. Что я? Кто со мной считается, кто меня спрашивает?

— Дайте новый роман, который будет противостоять литературе, поставленной сегодня в образец.

— А кто меня напечатает? Начнется свистопляска. Начнут вну­шать... разъяснять... Обычно у нас описывают события. Между тем, это не главное. Я изображаю здесь не предмет, а пространство, вы­тесняемое им. Когда сажусь за стол, я даю себе десять заданий, из которых даже опытный издатель догадается, может быть, о трех, но они, эти задания, и определяют силу написанного. Именно благода­ря им, у настоящего писателя не имеет значения, что он изображает, склянку чернил или осколок, отражающий луну. Через любое его изображение будет видеться мир.

Татьяна Михайловна показала нам изумительной красоты отпе­чатки с дагеротипов, сделанных Леонидом Максимовичем в середине 20-х годов. Поражала образность и умелая композиция.

— У меня чутье композиции. Но я работаю над ней больше всего. Вот этот роман написан от первого до последнего слова 6 лет назад. А я каждый день работаю над ним. Переставляю, убираю одно, допол­няю другое. Пишу карандашом на больших листах. И я не могу за­черкивать. Потому что зачеркнутое, как куча грязи на строительной площадке, мешает мне видеть, правильно ли я поставил вот эту ка­питель. 7—8 раз переписываю и переделываю. И мне надо потом увидеть, чтобы все было соразмерно. Тут нет мелочей. Некто из Ро­стова спрашивает меня о ритмико-интонационных особенностях моих произведений. Огромное значение имеет ритм, мелодия фразы, аб­зац самой своей формой, внутренним настроем должен подготовить читателя к чему-то такому, что я знаю, а он не догадывается.

Помните картину Брейгеля с двойной композицией? Луч света из окна падает на человека, который ест капусту. Он здесь в углу, но смотрит через всю картину в другой угол на человека, который под­нял голову и всматривается вверх, на строение, где умирает человек. Вот это и есть искусство. Я пытаюсь так писать. Если у меня сидит человек освещенный, я должен сказать, как он освещен, чтобы в этом эпитете было уже заключено все — и как луч проникает в комнату, и почему он дает этот, а не другой оттенок. И когда мне удается найти какую-то деталь неповторимую, я испытываю радость. Это и есть единственная радость, приносимая нашим каторжным трудом. На­пример, у мертвого человека открытый голубой глаз смотрит в небо, а по глазу ползет муравей — высшая степень мертвости.

19 ноября 1972 г.

Сегодня Леонид Максимович и Татьяна Михайловна были у нас в гостях. Л.М. принес мне с автографом фотографию, на которой он с Горьким в 1927 году. Пришел он в плохом настроении. Сказал, что свой почерк разбирает с величайшим трудом, а то и не всегда. «Глав­ное найти тон. Тон — это та шерстяная нить, из которой Вы можете связать свитер, а затем потянуть за ту же нить и все перемотать в клу­бочек», — сказал Л.М.

Начали говорить о «Барсуках»:

— Когда я писал «Барсуков», я ездил в Ярославскую губернию, ездил под Муром. Вообще-то в романе 85% выдумки, даже больше. Но я ездил тогда в деревни. Под Муромом мужики подняли бунт. После «замирения» мой знакомый агроном (он потом был женат на сестре Т.М.) повез меня в деревню. Мы попали на «замирение»: во­лостное, уездное, губернское начальство и «мужики», вернее, кула­ки. Какие это были колоритные фигуры, и те, и другие. Эх, А.И., как мы обкрадываем революцию. Ведь какое было кипение крови, характеров, страстей. А какие колоритные фигуры местных больше­виков. И какие силы им противостояли. Ведь в этом мошь револю­ции, что она победила. На «замирении» сижу за столом. А они пьют, спорят такими яркими, крупными, неповторимыми словами. Лежит на полу, на соломе, перебравший заместитель предисполкома. А вот такого роста мужик — кулак пихает его слегка ногой и цедит сквозь зубы: «Когда уж мы вас резать будем?» А тот ему: «Руки коротки, сукин ты сын».

Я достал бумажку и под столом, чтобы никто не видел, пыта­юсь начертить для памяти опорные слова. Но покосившийся в мою сторону мужик вдруг этак ласково спрашивает: «Из угрозыска буде­те?» Тут мой агроном ему: «Нет, он писатель». — «Писатель?» «Да, вроде Максима Горького». «Ну, тогда мадерцы ему». В огромную кружку наливает первача, затем туда несколько ложек меду с тру­дом размешивает... Всю выпил я... и все поплыло. Помню, шли через поля, луга... Потом пришли на маслобойню. Сидим. Мака­ем куски хлеба в свежее льняное масло, а на утро изжога такая, что хоть выворачивайся...