В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Ведь его изображение однолинейно. У меня есть такое выраже­ние: побродить в окрестностях произведения. То есть изображается не только Красная площадь, Котельническая набережная, Краснохолм­ский мост, но и все дальше и дальше. Это умеют большие писатели. К сожалению, мне это почти не удается. Горькому тоже не удавалось.

— Удавалось. Например, в «На дне».

— Ну, «На дне» — это просто счастливый билет.

— Но вытянул-то его Горький.

А как он знал язык!

— Да, диалог у него превосходный. Язык у него — да... А я вот не пишу. С этим пожаром выбился из колеи... Не помню даже, на чем остановился... Но все думаю: а нужно ли большое искусство, искус­ство сложных проблем, трудных вопросов? Или писать о КамАЗе? По­чему сегодня все упрощается, опримитивливается? Кому это нужно? Ведь идею социализма защищаем сегодня только мы. Почему же так примитивно, упрощенно, порой глупо... Неужели кто-то верит, что наши противники — дураки? Вот мы продаем ФРГ два миллиона тонн газа за то, что они поставляют нам трубы для этого газа. Кто в дан­ном случае умен? Мы сбрасываем миллионы тонн воды в скважины, это по-хозяйски? На Дальнем Востоке выжигаются леса, чтобы рас­ширить посевные площади — разумно это?

От подобных глупостей можно ждать только катастроф. Вы пред­чувствуете?

И этот провал. Хотелось, чтобы человек наш первым вступил на Луну. Не получилось, а нам стали говорить, что «мы и не хотели».

Жизнь не удалась. Даже в мелочах: хотел иметь оранжерею, стоит она две тысячи долларов... Нет ее. Мечтал иметь маленький трактор, чтобы рыхлить почву для растений. Нет его. Один мой знакомый сказал мне: «Вы слишком скомпрометировали себя преданностью со­ветской власти, чтобы вам дали Нобелевскую премию». Вот и сижу, думаю. Лет десять назад я радовался бы такой квартире. А сейчас сижу и думаю, как меня отсюда будут выносить. Вот и еще друг умер — Давыдов, в гимназии он сидел передо мной с Равичем, знаете такого? Я же не антисемит, видите, кто у меня друзья. Но зачем заискивать перед евреями? Разве без этого жить невозможно?

Стал рассказывать, что хотел написать то, другое, но потом мах­нул рукой, — кому все это надо?

2 февраля 1975 г.

Много было разговоров в эти два месяца с Л.М. Все они враща­лись вокруг несчастья. То он скажет по телефону: «Вожусь с обгорев­шими книгами», то — категорично: «Ничего мне больше не надо».

— Прошлый год — это моя незаживляемая рана.

Помолчал, поправился:

— С трудом заживающая рана.

Это уже лучше. Скоро поедут в Барвиху.

5-8 февраля 1975 г.

Из Барвихи Л.М. звонит регулярно. Вернулся к старому вопросу:

— Что новенького в литературе?

8 февраля сказал, что «Тане лучше».

Сказал, что его просили выступить по телевизору, а он отказался.

— Не надо, чтобы наш брат появлялся перед публикой. Мы долж­ны быть красивы за письменным столом.

Читал стихи Сологуба в издании «Библиотеки поэта».

— Таня, поищи «ромашку», которую хвалит А.И. Напрасно Горь­кий так изругал Сологуба, что — у Горького есть положительные от­зывы? Какие? Не знал. А вы знаете, что его мать была прачкой? «Мел­кого беса» я читал, мне понравилось. «Творимую легенду» не читал. И что он одним из первых стал в литературе вольно изображать жен­щину, обнажать ее, не знал.

Потом снова стали говорить о современной литературе.

— Распутин? Начал читать, кое-что растянуто, но показалось очень интересным («Живи и помни»), не дочитал, кто-то унес журнал.

18 февраля 1975 г.

Позвонил Л.М., сказал, что в Барвихе читал лекцию о литературе некий А. Пискунов:

— Кто это? Что-то в его лекциях я не услышал о произведениях известных мне крупных русских писателях. Подбор имен у него — только однозначный.

23 февраля 1975 г.

Ходили с Ольгой Михайловной в гости к Леонову. С нами была моя аспирантка — венгерка Рози Надь, которая сказала, что она ра­ботает над темой «Культурная революция в СССР».

Леонов посоветовал, чтобы она избегала формул, взятых из декретов, все они облеплены воском, облизаны, внешне приглажены, ужасно трудно через них добраться до того, что внутри. Между тем, людям надо знать правду о нас. Правда — единственное горючее ис­тории. Рози сказала, что она читала «Русский лес». Вначале ей пока­залось, что Полина слишком мудра для своих лет, но, когда она по­жила среди русских, поняла ее.

Л.М. перебил ее:

— Видите ли, я не думаю, что дело литературы отражать действи­тельность буквально. Дело литературы — думать, учить думать... Надо давать философскую загрузку... У нас ценят подхалимство, лесть и в последнюю очередь — труд. Мои герои — люди труда.

— Говорят, что вы сейчас самый крупный писатель...

— Я знаю о своих книгах все, и меня трудно обольстить словами, знаю, вот эта сцена не дотянута, эта скособочена, вот эту надо пе­рестроить, а вот та получилась... И мне очень хотелось видеть, как сделано мое произведение. Композиция — это кровеносная систе­ма, обеспечивающая крепость и долговечность произведения. В новом романе...

— О чем ваш новый роман?

— Это большой роман. О чем? Черт его знает, о чем...