В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

— Читала отрывки из вашего нового романа. Написано очень труд­но. Я многое не поняла. Но в своем несчастье (гибель мужа) многое передумала, даже спрашивала, а может ли человек представить себе бесконечность.

— Я должен был все зашифровать. Все боятся касаться вопросов мира, жизни и смерти, бесконечности... Мне всегда хотелось найти на координатах пространства и времени свой адрес. Вот здесь, в этой точке, я жил, живу... Мне кажется, я знаю, где мы находимся, на каком историческом перевале. Никогда человечеству так интенсивно не надо было думать, как сейчас. Будучи в США, я сказал: «Мы живем в век, не позволяющий делать ошибок».

— Вы оптимист или пессимист?

Леонов: Я — пессимист. Считаю, что пессимизм умнее опти­мизма. Пессимизм позволяет предусмотрительность. Я жду несчас­тья, а оно — не случилось. Хорошо, случилось же — я встречаю его подготовленным.

Я считаю, когда миллионы поднимаются вверх, получают все, на­чинаются подлинные проблемы. И главное требование: если вам угодно отличаться друг от друга, отличайтесь умом, а не миллионами, дачами кольцами, шубами. Человечество стоит того, чтобы ему сказали всю правду. Было много ошибок, неудач. Но было немало хорошего...

Мы перешли из кабинета в столовую. Здесь уже шел другой разго­вор. Л.М. рассказал несколько анекдотов.

Ольга Михайловна спросила Л.М. его мнение о повести Шукши­на «До третьих петухов».

— Очень интересен Шукшин, ни на кого не похож. Блистательно талантлив, но вещь не до конца сделанная. Хотя талантлив на каждом шагу. Как хорошо отвечают у него головы Змей Горыныча.

22 мая 1975 г.

Было несколько разговоров и встреч с Л.М., но не записывал, так как был очень занят подготовкой доклада о М. Шолохове, который предполагается в МГУ в присутствии самого писателя. Собирались ехать в Вешенскую и вдруг... Сообщение, что Шолохов тяжело забо­лел... Положение опасное.

Ряд писателей уговорили меня, чтобы я попросил Леонова высту­пить. Позвонил и говорил сначала с Татьяной Михайловной. Она — против. Потом у нее взял трубку Л.М.

— А.И., зачем мне выступать, когда есть Чаковский, Марков, Сурков? Последний — это Демосфен и Плевако в одном лице. О чем я могу сказать? Я никогда не был у него. У нас не было контактов. Зачем же меня выдвигать? Скажите: его кто-нибудь приглашал на мой юбилей?

Я не сомневаюсь в том, что он большой писатель, но я знаю, что, когда меня всеми средствами истребляли, этот человек летал на самолете на охоту. Сейчас он болен. И я сочувствую ему. Вы задели мои больные раны. Я послал телеграмму в связи с юбилеем.

26 октября 1975 г.

Позвонил Л.М. и долго разговаривал с Ольгой Михайловной и приглашал завтра прийти. Мы пришли.

Заметно постарел и похудел за эти месяцы, говорит меньше чем раньше. Чувствуется какая-то моральная усталость. Показал мне книж­ку Олжаса Сулейменова.

— Надо бы дать отпор, — сказал я.

— А черт с ними... Они понимают, что если расшатать русский стержень, то все полезет, как гнилая материя. Ради этого и старают­ся. Сегодня у нас рубят леса первой зоны, т.е. защитные леса... Ну я понимаю, что в США тоже рубят, но там капитализм, фирмы стремятся взять все... А у нас почему? Для Египта или для Амина. Но ведь все равно не оценят этого. Нет, надо уходить... Погрузиться в созерцание, «куме, опускайтесь на дно», как говорят украинцы.

Я попробовал перевести разговор на литературу. Спросил, пере­писывает ли он роман?

- Никакого романа не будет. А хотелось бы рукопись его подержать в руках, чтобы посмотреть, как это получилось... У меня вставок ог­ромная кипа, но не хочется переписывать. Нет внутреннего стимула.

И противно, что правду приходится завертывать в ложь. А зачем это? Ведь в этом романе нет ни лагерей, ни чего-либо такого. Ведь у меня нет злобы против нашей действительности. Наоборот, есть моя личная ответственность за нашу действительность. Я жил, что-то делал и, следовательно, есть пусть маленькая, но моя доля. Значит, и я за нее ответственен. Поэтому и хочется ее осмыслить без всякого вранья. Не описания я даю, а осмысление, размышление и обобщение, почти символы. Вы же знаете мой принцип работы. Он отличен от горьков­ского. Горький дает обычно изображение двухплоскостное. Изумительна у него свежесть языка. Он строит фразу блестяще, но вот так: - - -, я же строю так, чтобы каждое слово отбрасывало луч в фокус к невысказанному главному слову. Я перехожу к фантастике, почти полностью отрешаюсь от быта, потому что в фантастике есть особая символика. Когда я задумываюсь над вопросом, чтобы каждое слово отбрасывало луч в фокус к невысказанному главному слову. Когда я задумываюсь над вопросом, чем заинтересовали мои ран­ние, незрелые рассказы Горького, то прихожу к выводу: обобщения­ми, одетыми почти в мифическую форму.