В кругу Леонида Леонова. Из записок 1968-1988-х годов

Рассказал ему, что был с семьей в Коктебеле. Он оживился, вспомнив, что был там в 1926 году в доме Волошина, но с тех пор не был.

— Л.М., дайте хотя бы главу из вашего романа.

— Нет, не ко времени... Сейчас все дудят в одну дуду, хотя Горь­кий еще говорил, что мы не монахи, чтобы тянуть в унисон. Когда возле дома только что вернувшегося в Россию Куприна собрался народ, жена попросила его показаться людям. Он ответил: «К чему все это?» Я тоже спрашиваю, зачем мне это? К чему мне выходить под пули? Хотя там ничего нет, там главное — борьба за мир. Но вот явится редактор и начнет твердить: «Эти две страницы лучше опус­тить! А вот эта фраза... нужна ли она?».

— Л.М., даю слова добиться публикации без единой поправки. В Коктебеле это еще раз обещал мне Наровчатов.

— Я помню яркую фразу: «Пусть цветут сто цветов!» Она выжжена огненными буквами в моем сердце... Не хочу, чтобы они сожгли меня или вас...

(Как всегда, я записал главные «узлы» разговора.)

12 сентября 1978 г.

Сегодня Л.М. приехал в ИМЛИ на конференцию, посвященную Л. Толстому. Почти поддался моему уговору выступить, но тут вме­шался М.Б. Храпченко, сказав: «Разволнуетесь... Пропадет целая ра­бочая неделя после этого». Вся наша договоренность рухнула.

Сидя с Л.М. рядом, я напомнил ему об обещании привести отзыв Сталина о Достоевском.

— Ах, да! Я сам этого от него не слыхал, но мне говорили югосла­вы, будто он сказал, что Достоевского надо запретить потому, что он раскрыл в «Легенде о Великом инквизиторе», как надо править чело­вечеством.

В кабинете директора ИМЛИ П.В. Палиевский спросил у Л.М.: «Где же роман? Ведь, судя по отрывку в “Науке и жизни” там все пружины приведены в действие».

— Нет, сейчас его печатать ни к чему... нет, в моем романе нет ничего криминального, но есть вольные размышления о Боге, о чер­те, о мире, о Вселенной... Я уже говорил А.И., что все, что было можно, я написал и напечатал. А это пусть уже лежит на сберкнижке будущего. Эпоха ценится по тому, что было написано, напечатано, но и по тому, что могло быть, но не было напечатано.

В перерыве Л.М. рассказал анекдот, как два издателя пили чай и рассказывали анекдоты, время от времени на слова швейца­ра, что какой-то старичок дожидается, отвечали: «Ничего, по­дождет». Наконец, наболтавшись, выходят и сереют: старичок-то — Л. Толстой.

20 октября 1978 г.

Длительная беседа с Л.М. Как всегда, он жаловался, что не име­ет стимула для работы.

— Что нового в литературе?

— Я вот в «Новом мире» прочел рассказы В. Астафьева. Мне по­нравились. Чистые, четко сделанные.

— Слушал выступление В. Катаева по телевизору. Выдумывает и врет. Особенно «трогательно его скромное заявление, что в поэзии он действительно не дотягивает, что это не то, что проза и драматур­гия». Там ему, похоже, кажется, что равных ему нет. Корней у него нет, а воображению нет предела. Почему сегодня никто не решается говорить писателям правду в глаза? Вот и вы ведь критик, А.И., и не рядовой. Мы делаем все, чтобы не защитить вершин, которых доби­лись в художественном развитии. Воздвигаем на пьедесталы надуман­ные фигуры, которые никакого отношения к традиционным для рус­ской литературы достижениям и вершинам не имеют.

6 ноября 1978 г.

Позвонил Л.М., поздравил с праздником и сказал, что после него снова ложится в больницу. Беспокоит желудок.

Опять спросил традиционно: «Что нового в литературе?» Сообщил ему, что Вознесенскому дадут премию.

— Я плохо разбираюсь в стихах. Я и Маяковского не очень чув­ствовал. Два месяца не работаю. Видимо, летом переработался. Надо бы поехать отдыхать.

— Знаете, А.И., на литературе нашей можно было бы делать боль­шую политику. Но этого никто не желает у нас. Боятся, а вдруг что- то не совсем «благостное» будет сказано о нашей жизни. Между тем, сахаром не лечат, а лекарствами, а это — яды. Надо, чтобы людей не застигли неожиданности в их борьбе за будущее, а для этого не стоит вх отучать от опасности.

Заговорили о Ковалеве, авторе книги о Леонове.

— Он неправ, когда доказывает, что меня всему научил Горький. Когда я сказал Горькому, что рассматриваю его зачин в «Детстве» как манифест нового искусства, Горький, усмехнувшись, сказал: «Ну, вам-то чему же у меня учиться!» Да и с Достоевским было не так, как казалось Горькому и как изображает Ковалев. Есть и схематичность, да и на смелую схему его недостает, но он хороший человек. Когда он пришел ко мне на первую беседу, я отговаривал его заниматься мною, советовал лучше заняться Симоновым, я не тот художник, который научит: «Не бей жену, не плюй соседу в ухо...» У меня расчет на индуктивные токи, на глубину мысли и опосредованное воздей­ствие на читателя. Хороший писатель тот, у кого есть окрестности: читатель закрыл книгу, а живет в ее атмосфере, гуляет по ее окрест­ностям, спорит с героями. Без таких окрестностей нет ни художни­ка, ни книги.

— Быть может, мы потеряли секрет этого?