В ожидании августа

Отец Евдоким заговорил по-китайски, Агриппина вскинула брови, открыла от изумления рот да так и стояла несколько минут, ожидая окончания тирады монаха. Что-то ответила ему, он снова застрочил словами, стал улыбаться, но сдержанно, всё время держа ладони на груди. Потом повернулся ко мне, сказал:

– После семинарии я четыре года служил в православном приходе в Харбине, потом в Шанхае… Мне очень нравилось, но надо было, пока молод, подумать об академии, вернулся домой. А язык учил ещё в семинарии, знаю его не блестяще, но говорить могу…

– Отличный язык у вас, как будто и правда дома побывала, хотя у меня родители уже сто лет живут в Москве, – сказала Агриппина с улыбкой на лице.

– А ты боялась русских монахов, помнишь? – съёрничал я, – где размещаемся, не знаешь?

– Вас вдвоём с Бобо заберёт губернатор, увезёт за город, остальные в гостинице, номера одноместные, говорят, приличные.

– Груш, забронируй мне, по дружбе, номер в гостинице. За городом – делать нечего, столько встреч: надо церковного старосту в больнице навестить, встретиться с воспитанницей приюта – Марфушей по поводу её лечения, посмотреть приют до прихода начальства, у журналистов будут вопросы не только к отцу Евдокиму, значит, мне надо быть рядом с ним…

– Господи, ты кого агитируешь, себя или меня? Сделаю, конечно, тогда и машину тебе надо заказать, чтобы не был привязан к Бобо Константиновичу. А он-то знает, отпустит тебя от себя?

– Дело, прежде всего. А потом уже представительство и тд., и тп. Я соглашения не подписываю, он сам это решил делать, вот пусть и отдувается по полной программе.

Какой-то местный голосистый чиновник начал всех зазывать на посадку в машины, я подошёл к Бобо, сказал, что за город не поеду, навещу Василия Степановича, приеду в церковь на службу, буду на подписании соглашения и на концерте в детском приюте. Там же встречусь с прессой, расскажу о наших совместных планах.

– Где это ты так научился командовать, дорогой племянник? Я рад, что ты зришь прямо в корень… Соглашаюсь и одобряю ход твоих мыслей, – он улыбался, явно довольный моим поведением, – а вечером всё же приезжай в резиденцию, там приём для узкого круга делает губернатор. Машину и всё остальное – закажи на своё усмотрение, Агриппина работает с тобой, у меня есть помощник.

***

То, что меня не крестили при рождении, я знал точно, родители были атеистами, хотя баба Таня говорила, что моего отца тайно крестила её мама, когда она привозили к ней сына на лето. В районе Углича, среди красот волжского водохранилища и нескольких действующих старинных монастырей сам бог велел окрестить человека в православие. Так бабушка и сделала, никого не побоявшись: ни партийных бонз, ни советской власти, зная, что с работницы фабрики вряд ли спросят по всей строгости закона. Да и нет в Конституции таких слов о запрете религии: в красном углу дома, под копией Толгской иконы Божьей матери, подлинник которой хранится в монастыре рядом с Ярославлем, бабушка держала листочек со словами: "Гражданам СССР гарантируется свобода совести, то есть право исповедовать любую религию… (и далее по тексту)". Но надо честно сказать, мой отец никакого энтузиазма и ни в какие времена не проявлял к религии, хотя видел по телевидению, как, с так называемой перестройки, бывшие партийные руководители и нувориши отбивали земные поклоны, стоя на почётных местах в церквах.

Поэтому со мной никто не говорил за религию или агитировал против неё. Пока не случилась беда на реке. За дело взялась баба Таня, беспартийная соратница государственного деятеля, моего деда Коли. После его смерти она стала регулярно ходить в церковь, зная, что уже не подведёт своего супруга, а после моего выздоровления мы съездили в Углич, где её знакомые в монастыре окрестили меня вместе с десятком новорождённых малышей. "Отлично, – среагировал мой отец на известие бабы Тани, – чай, в православной России живём да и мы с мамой Саши – крещёные". На этом моё религиозное воспитание закончилось.

По дороге в церковь заехал к Василию Степановичу, но поговорить не удалось, у того был курс интенсивной терапии, а главврач заверил меня, что он вернёт "хорошего человека" к жизни. "Увидите, ещё повоюем вместе с ним за права трудового человека, – мы стояли за стеклянной дверью в предбаннике небольшого спортзала, смотрели, как двое молодых врачей массируют и гнут на прорезиненных матах малоподвижное тело церковного старосты, – деньги мы получили, спасибо, специалисты и всё прочее у нас есть, – добавил доктор, – приезжайте через полгода, не узнаете его…"