В ожидании солнца (сборник повестей)

— У-у-у, царская еда! — подсаживаясь к столу и шаря по нему голодными глазами, рычал Григорьев. Но и о Вере не забыл, протянул ей руку, усадил рядом. — Садись, Вера, бедная моя… Вы не можете представить… Сунулись в один ресторан — полно народу, не пускают. «Да это же сама Потапова! — кричу швейцару. — Одна-единственная на всю страну!» — «Иди, пьянчужка, — отвечает мне швейцар, — у нас только в ресторане три Потаповых…»

— Верочка, за тебя, — потянулся к ней рюмкой Цаля.

— Спасибо, — она чокнулась с ним и поставила рюмку, принялась за редиску с крабами и кофе. — У-у-у, вкуснятина!

Цаля отпил только треть рюмки.

— А Цаля-то, Цаля — глядите, не пьет! — удивленно воззрился на его рюмку Григорьев, жадно проглатывая ломтик батона с икрой.

— Ты Цалю не трогай, — рассердилась Мишульская. — Цаля сам знает, что ему делать.

Цаля с улыбкой потягивал из крохотной чашечки кофе, блаженно поглядывая на рюмку.

— Он пьет вприглядку, — вдруг расхохотался Григорьев.

Его смех подхватили, а потому и не слыхали, как в номер вошел Леня Савостин.

— Услышал ваше ржание аж через десять номеров. Во дает братва! Такой пир накануне… я не говорю — генеральной, но ведь и все маленькие бои — составные части битвы генеральной. А вы как по этому поводу мыслите, товарищ автор?

— Садись, — кивнул Савостину на край дивана Мережко, — что будешь пить?

— Я? Все, что нальешь, а вот уважаемой мадам Потаповой, по-моему, все же не стоило бы… После спиртного у нее на следующий день лицо в аллергических пятнах.

— А я ни граммулечки, — давясь ломтиком бутерброда, указала мизинцем на наполненную до краев рюмку Потапова.

В номер несмело постучали, нерешительно повозились за дверью, и, наконец, подталкивая друг друга, ввалились Жолуд и два мальчика-актера, студенты ВГИКа. Один был с гитарой.

— Вот мы идем, — запинаясь, начал он, — слышим — веселье, а музыки нет. И решили занести вам гитару.

— Ну, хитрецы! — мотнул головой Цаля.

— Гитара без гитариста нам не нужна! — заявила Потапова.

— Прошу за стол, тащите сюда кровать! — радушно смеялся Мережко. Он любил и компанию, и песни под гитару, и молодых талантливых ребят. Да и сам еще не ощущал возраста, тех лет, которые уже считаются зрелостью, чуть ли не серединой жизни — ему казалось, что он не так уж далеко ушел от этих юнцов.

— О, «Наполеон»… — вздохнул Жолуд. — Божественно!

— Наливай, ребята, — махнул рукой Мережко, — а я сейчас еще кофе поставлю.

— Сидите, сидите, Александр Николаевич, — поднялась Мишульская, — кофе займусь я.

Звякнули струны гитары, и ребята — длинноволосые, в потертых джинсах и стареньких застиранных гольфах, — дружно запели:

Пусть робко я ступаю.Пусть в лапотки обут.

Но нас еще узнаютИ нас еще поймут.

Все с веселым терпением выслушали песню, затем вторую, третью, четвертой стали подпевать, а потом уже запели довольно слаженным хором, никого и ничего не замечая вокруг…

Где-то после полуночи в номер вошел заспанный Коберский, постоял некоторое время у двери, подтягивая спадавшие с округлого живота тренировочные брюки, изо всех сил пытаясь унять, сдержать кипевшую в нем ярость. Когда его наконец заметили, режиссер спросил с тихим бешенством, кривя побелевшие губы:

— Это какой же молодчик придумал такое за несколько часов до съемок?

Все молчали. Коберский переводил взгляд с одного на другого, видимо выискивая того единственного, на кого можно было бы обрушиться. Им оказался Цаля — может быть, потому, что был абсолютно трезв и поэтому смелее всех смотрел на разъяренного Коберского.

— Снова твои штучки, снова ты тут, веселый затейник?!

— Конечно, я, тут все святые, один я… — начал было Цаля, но его перебил Мережко: поднялся, прикрыл Цале рот ладонью, боясь, что тот сейчас скажет режиссеру что-нибудь грубое.

— Хозяин в этом номере я, Аникуша, и поэтому сам несу за все ответственность. А вообще-то, дорогой, успокойся. Тут никто не напивался, не буянил — нужна же людям хоть какая-то разрядка в это дождливое безделье… Да и разойдемся мы сейчас.

То ли спокойный тон Александра подействовал, то ли вспышка ярости прошла сама собой, но Коберский медленно повернулся и ушел. Остальные делали это с большой неохотой. Нина осталась, выжидающе глядела на Мережко.

— Я провожу тебя, — предложил Александр.

В глазах девушки мелькнуло насмешливое удивление.

— Как знаешь, — вдруг перейдя на «ты», тихо и покорно ответила она.

Александр снял с вешалки плащ и, помогая ей надеть его, задержал на плечах руки, обнял. Она прижалась к нему и, зябко поежившись, заговорила взволнованной скороговоркой:

— А вообще-то, знаешь, страшно оставаться. Вдруг все же кто-то видел меня, придут среди ночи… позор. Я живу на Ростовской, хозяйка моя давно уже спит…

12. Первые дубли