В поисках императора

Царь думал о том, что и его власть, и русская церковь – обе они находятся под угрозой распутинских чудес и пророчеств. Но старец казался тогда таким неуверенным, пытался перевести разговор на другую тему, его взгляд во время разговора то был устремлен в одну точку, то метался от одного из сотрапезников к другому. На помощь Распутину пришла царица с вечным разговором об Алексее и о молитвах, которые могли помочь его выздоровлению. И пока Аликс голосом, полным боли и беспокойства, упрашивала его молить Господа за наследника, Распутин снова подумал о пропасти, что разделяла Татьяну и ее семью, обратив внимание на гордое и какое-то недоброе выражение ее лица.

Недоверчивый и растревоженный взгляд Распутина навсегда остался в памяти Николая. Когда старец подошел, чтобы проститься, и опустился на колени, Николай тут же поднял его, и тот, уставившись на него своими ужасными глазами, сказал:

– Царь-батюшка, если не будет чудес, все будет кончено. – И тень насмешки мелькнула в этом пророческом намеке на будущие несчастья.

Стало огромной ошибкой поддаться жалости к сыну и жене и допустить так близко к власти этого человека, уничтожающего своими чудесами всю мощь монархии, церкви и веры. Распутин был не просто странником из Сибири, он был корнем зла, опутавшего империю. Это его дух витал в воздухе и подбивал требовать от монарха всего сразу, да так, чтобы ощутить перемены всеми порами кожи, всего и немедленно, без полумер и компромиссов.

Николай был убежден в том, что болезнь эта – заразная, и те, кто поражен ею, с их нетерпимостью к реальности, неспособностью просить и привычкой требовать, могут уничтожить весь мир. А в том мире, который они могли бы построить сами, жить совсем не хотелось, да и вряд ли было бы возможно… Если бы не дети, их юная, подростковая, жадная до жизни плоть, которая заставляла его терпеть…

В этой тюрьме у него было достаточно времени подумать. Дни походили один на другой: те же пять комнат с грязными окнами на втором этаже, тот же всегда мрачный сад с вечной тенью, высохшие, какие-то неживые растения со скрюченными ветками. В саду, рядом с забором, росло гранатовое дерево, и плоды его уже начинали поспевать. Они казались отравленными, эти гранаты. А за забором виднелись соседние дома с всегда закрытыми ставнями, как будто их окна никому не хотели рассказывать, что видели узников Ипатьевского дома.

Есть еще кто-то живой в этом городе? Где прячутся его жители? Знают ли они, что Романовы здесь? Или им все уже безразлично? Может быть, и они, эти бывшие царские подданные, хотят от него чудес? Все хотели чуда от свергнутого царя, а он даже не знал, сколько дней ему отпущено тюремщиками. Россия хотела чуда, и дьявол был послан к нему, государю всея Руси, чтобы соблазнить его, чтобы проверить, сможет ли он не воззвать к чуду, к двенадцати чинам ангелов, чтобы спасти себя, царицу, девочек и наследника, а также всю императорскую семью, разбросанную по стране. Какие доказательства требовались от царя, запертого в пяти пыльных комнатах? Да неужели это и есть испытание, от которого зависело будущее его народа? Должен ли он теперь искушать Господа, уступить соблазну, просить, требовать, кричать, учиться у Распутина? В самые тяжелые моменты болезни сына Аликс, вышивая старцу рубашки, говорила: «Николай, ты должен учиться у нашего друга, ты должен быть решительным, не колебаться, когда отдаешь приказы. Тебя должны бояться, ты же царь, помни об этом! Смотри на Григория, как он подавляет, как ставит на место одним только взглядом! Таким должен быть и царь…».

Глава пятая

Василий играл на гармони, рассыпая самую зажигательную из всех мелодий, которые только знал. Под эту песню в его родном крымском селе на день святителя Спиридона устраивали пляски вокруг костров, которые зажигали в каждой деревне и огни которых казались издалека тонкой светящейся полоской вдоль реки, протянувшейся прямо до Феодосийского залива. Этой мелодии его, тогда еще совсем кроху, научил отец, прежде чем совсем обезножил от беспробудного пьянства и был отправлен в городскую больницу, где и умер. Он был лучшим музыкантом в селе, его отец, и не было миски или кастрюли, дудки или просто трубочки с парой отверстий, которая не ожила бы под его волшебными пальцами или большими подвижными губами, которая не превратилась бы в дьявольской силы инструмент, заставляющий приплясывать и хромого и безногого. «Запомни, сын, музыка – она от беса, потому в ней столько силы, потому супротив нее никто не пойдет…» – сказал однажды отец, спустившись нетвердым шагом с колокольни. Он бил в колокола, заткнув уши, чтобы не стать глухим, а чтобы не затухал в груди огонь вдохновения, прихватывал с собой бутылку водки. Два раза в год, на Рождество Христово и в Спиридонов день, отец и дядя поднимались на колокольню и попеременно, словно соревнуясь между собой, вызванивали свои сумасшедшие и ритмичные, могучие и нервные мелодии, соединяя мощные, воинственные удары с легким, невесомым перезвоном, и послушать их собирались люди со всех окрестных деревень.