В полдень, у ратуши...

Пробуем открыть массивные двери камер. Не тут-то было. Они заперты. Ничего не удается рассмотреть и в глазок. Внутри темно. В целях экономии горит Лишь одна-единственная лампочка в коридоре. «Здесь все осталось по-прежнему», — вполголоса говорит Вальтер Кухта, председатель кёльнского союза ОЛПН, идущий позади.

Размышляя вслух, что предпринять, группа в нерешительности останавливается в изгибе коридора. В это время, гремя ключами, неожиданно появляется хранительница.

«Кто вас сюда пустил? — напускается она на нас без предисловий. — Это «приватбезитц» (частное владение) г-на Дамена! Немедленно уходите, иначе я позову полицию!» Руководителя ведомства нет на месте. Странно! Еще вчера он никуда не собирался уезжать. Его заместитель встречает нас натянутой улыбкой: «Что угодно господам?»

Мы объясняем цель визита. Кто-то достает магнитофон. Показная любезность тут же слетает с чиновника.

«Попрошу не фотографировать и выключить магнитофоны, — резко, тоном приказа бросает он. — Я не уполномочен давать какие-либо интервью и справки. Разрешение на съемки вы должны получить в ведомстве печати. Заместителя бургомистра (начальник ведомства занимает одновременно и эту должность) сейчас нет. И он меня ни о чем не предупреждал».

Мне удается оставить включенным свой маленький репортерский магнитофон и записать все последующие дискуссии.

«Вас никто сюда не пускал. Вы сами ворвались в дом без спроса».

«Но нам назначил срок г-н Дамен».

«Не было этого! Вы сами все придумали, чтобы обманом проникнуть в подвал! Г-н Дамен не мог вам этого разрешить!» Чиновник умолкает, соображая, что, видимо, сболтнул лишнее. Осмыслив сказанное, неожиданно кричит: «Я ничего не знаю! Вы банда хулиганов! Никакие вы не журналисты! Покажите ваши удостоверения!»

В эту ответственную минуту появляется г-н Дамен.

«Прошу немедленно покинуть мой дом, — театрально произносит он. — Иначе я вынужден буду вызвать полицию».

«Господин Дамен, — обращается к нему Мэдге, — мы рады, что вы уже вернулись, и просим вас выполнить свое обещание и разрешить нам осмотреть подвал. Представители международной прессы хотели бы лично убедиться в сохранности надписей на стенах бывших камер гестапо».

Слова «международная пресса» производят на г-на Дамена поразительное впечатление. Из ожесточенного собственника он превращается в радушного хозяина.

«Я и не собирался нарушать данное слово. Вы можете пройти в подвал и осмотреть его, но только в присутствии моего сотрудника».

По крутой лестнице мы вновь спускаемся в черный провал. С нами идут г-н Дамен и его рослый сотрудник. Он зажигает свет в камерах и один за другим отпирает замки. Я насчитываю больше дюжины дверей.

«Пропустите вперед советского коллегу, дайте ему прочесть написанное по-русски», — говорит Вальтер Кухта.

Присутствие советского журналиста еще больше выбивает г-на Дамена из привычной колеи.

«Это ужасно! Здесь погибло столько славян, — «сочувствует» он. — Впрочем, и немцев тоже. Вы знаете, здесь мучили и моего отца…»

Мне противны откровения г-на Дамена, я отворачиваюсь и читаю надписи. Удается разобрать лишь то, что успел сфотографировать Мэдге. Остальное загорожено деревянными стеллажами. Вблизи надписи производят еще более гнетущее впечатление. Они как бы становятся объемными. Запах плесени и сырости ударяет в пос. Замечаю, что во многих местах старая побелка начинает слезать, навсегда осыпая на пол последние слова погибших. Щепотки сырой известки лежат на полу, словно горстки праха.

Вот они, предсмертные послания, обращенные к нам, советским людям:

«Куров Аскольд. 3.2.1945 г.».

«Владимир Семенович Гайдай, рождения 1920 г., август месяц, тридцатый день. Город Киев, улица Ленина (Фупдуклеевская), № 65, квартира 13».

Эти фамилии повторяются часто, в нескольких местах. Что стало с этими ребятами? Размашистая торопливая надпись наискосок поясняет:

«…с 24/XII — 44 г. Куров Аскольд и Гайдай Владимир. Сейчас уже 3/II — 45 г. Сегодня повесили 40 человек. Мы просидели уже 43 дня. Допрос кончается, следующая очередь на вешалку наша. Прошу, кто знает нас, передать товарищам, что мы погибли в этих застенках».

«Сегодня 4/II — 45 г., 5/II, 6/II, 7/II, 8/II, 9/II, 10/II». Дальше записи обрываются. Это значит, что 11 февраля Куров Аскольд и Гайдай Владимир были повешены в доме на Апельхофплац.

А вот еще одна запись, сделанная, очевидно, в последний день:

«Прощай, дорогая Вера. Аскольд. Ростов-Дон». Это обращение к жене. И еще ниже:

«Куров Аскольд + Сергеева Вера, дочка Рита». Под словом «дочка» нацарапано щепкой маленькое серое солнце. Это маленькое солнце — воспоминание о дочурке — согревало Аскольда Курова накануне казни.

Трудно удержать подкатывающий к горлу комок. Столько горечи и спокойного мужества в этих словах, написанных перед тем, как идти «на вешалку».

Твердым почерком, ровными буквами выписано: «Смерть фашистам!» Подписи нет. Но, очевидно, эти слова часто произносились здесь вслух. С ними и шли на виселицу. И опять фамилии…

«Город Днепропетровск, СЛБ, Нижнеднепровская, ул. Канева № 169. Ризниченко Мария Сергеевна».