Читаем В русском жанре. Из жизни читателя полностью

Следы этой любви можно обнаружить и во фразах типа: «Кошелёк его всегда был пуст, потому что открыт для всех», — или: «Наташа танцевала превосходно. Князь Андрей был одним из лучших танцоров своего времени»; и в самом построении ВМ, где сюжетно-фабульные приёмы несут куда более влияния Дюма, чем, скажем, Вальтера Скотта или русских предшественников Толстого.

* * *

«…нравственно согнув свою старую голову…»

Наташа о морально обновлённом Пьере: «точно из бани…». Ох! Не очень верится в состояние Пьера перед женитьбою. Хоть Толстой и напирает на его чисто плотское чувство к Элен, но показывает Пьера очень уж по-мальчишески целомудренно-растерянным, тогда как Пьер имел достаточный опыт разврата.

Вообще с возрастом Пьера постоянно натяжки. В первых главах он представлен прямо-таки мальчиком. Ему двадцать лет. В двадцать семь он уже показан «отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни».

Меж тем в эти же семь лет отношенья его с князем Андреем как бы застыли, что проявляется и в одностороннем тыканье ему Болконским, и во взгляде на него Пьера — снизу вверх, хотя положение их разительно переменилось.

Портрет Пьера множится, разнится как бы при перелистывании альбома с фотографиями, когда один человек предстаёт неузнаваемо разным в разные периоды и в разном окружении, и при быстром перелистывании воображение отказывается признавать в фото единую личность.

«— Каково! — говорил он, развёртывая, как лавочник, кусок материи». Это граф-заговорщик Пьер Безухов в эпилоге. Толстой, словно поняв, что пора наконец закругляться, натолкал в эпилог на малое пространство многое из припасённого, оттого так неожиданно-ненужно явление забытого Денисова, оттого опять так неузнаваем Пьер в роли одновременно страстного мужа, карбонария, любящего отца, хозяйственного главы семейства, даже уподобляемого лавочнику, с его привезёнными дарами и речами либерального публициста поздних времён: «В судах воровство, в армии одна палка: шагистика, поселения; мучат народ, просвещение душат. Что молодо, честно — то губят!».

Почему именно Пьер таков, с его разносторонними метаньями, и почему на него возложено несоразмерно более, чем на других: так ли уж было бы неестественно стать Болконскому вольным каменщиком, а пылкому Ростову замыслить убить узурпатора, а Долохову, по всей его натуре и «биографии», — прямая дорога в декабристы…

Быть может, всё дело в том, что он не Пётр, а Пьер, безотцовщина, выросший на чужой стороне? Недаром Денисов, слушая его обличительный монолог, поминает колбасников.

Может быть, и эстафета его к сироте Николеньке не столько в воображаемых заветах Николенькиного отца, но в родстве сирот?

* * *

«…той самой дорогой роскоши, состоящей в таком роде жизни… что всякую минуту можно изменить его».

* * *

В чудачествах старика Болконского вроде вытачивания на токарном станке никому не нужных табакерок видится предвосхищение чудачеств собственных — вроде тачания сапог. У Болконского же были «серые висячие брови, иногда — как он насупливался — застилавшие блеск умных и молодых блестящих глаз».

* * *

Одно из лучших мест в романе, по-моему, — приезд князя Андрея при отступлении от Смоленска в брошенные Лысые Горы, встреча с глухим старым крестьянином в оранжерее, который «сидел на лавке, на которой любил сиживать старый князь, и около него было развешено лычко на сучках обломанной и засохшей магнолии». Уезжая, он видит того же старика на том же месте: «Всё так же безучастно, как муха на лице дорогого мертвеца, сидел старик и стукал по колодке лаптя…».

А если бы без «дорогого»? — словно муха на лице мертвеца? В таких фразах гений вспыхивает, давая о себе более понятия, чем другой «обычный» десяток его же страниц.

* * *

Может быть, вся последующая жизнь Льва Николаевича во многом явилась следствием создания и успеха «Войны и мира»? Поставив и выполнив немыслимо трудную задачу и столь рано, в сорок лет, достигнув той высоты признания и славы, что является целью писательской жизни, имея графство, Ясную Поляну, семью, детей, опыт военный и педагогический, хозяйственный и светский, знание книжное и житейское, то есть реализовав практически всё то, чего большинству людей, в том числе и литераторов, и краешком не задеть, он просто-напросто заскучал. Ему стало неинтересно. Требовалась иная, более высокая стезя.

Притом он до конца оставался тем графом Толстым, что воевал, кутил или писал «Войну и мир». Последний листок из последней записной книжки его содержит два рода записей, сделанных уже во время Великого ухода.

«Замыслы. Их всего четыре. Один — лошадь. Другой — священник. Третий — любовный роман. Четвёртый — охота и дуэль». И это воображение старца на краю могилы!

И ещё. Опростившийся, собиравшийся поселиться в крестьянской избе граф записывает предметы первой для него необходимости:

«Мыло.

Ногтевая щёточка.

Блок-нот.

Кофе.

Губка».

Перейти на страницу:

Похожие книги

Как мы пишем. Писатели о литературе, о времени, о себе [Сборник]
Как мы пишем. Писатели о литературе, о времени, о себе [Сборник]

Подобного издания в России не было уже почти девяносто лет. Предыдущий аналог увидел свет в далеком 1930 году в Издательстве писателей в Ленинграде. В нем крупнейшие писатели той эпохи рассказывали о времени, о литературе и о себе – о том, «как мы пишем». Среди авторов были Горький, Ал. Толстой, Белый, Зощенко, Пильняк, Лавренёв, Тынянов, Шкловский и другие значимые в нашей литературе фигуры. Издание имело оглушительный успех. В нынешний сборник вошли очерки тридцати шести современных авторов, имена которых по большей части хорошо знакомы читающей России. В книге под единой обложкой сошлись писатели разных поколений, разных мировоззрений, разных направлений и литературных традиций. Тем интереснее читать эту книгу, уже по одному замыслу своему обреченную на повышенное читательское внимание.В формате pdf.a4 сохранен издательский макет.

Анна Александровна Матвеева , Валерий Георгиевич Попов , Михаил Георгиевич Гиголашвили , Павел Васильевич Крусанов , Шамиль Шаукатович Идиатуллин

Литературоведение