В середине века

Перед вечерним разводом я пошел в тундру. Я выбрался на бережок безымянного ручья, присел в кустах тальника. Меня со всех сторон охватило томное бабье лето, последнее тепло года. Солнце нежной рукой скользнуло по лицу, ручей усыпляюще бормотал, тальник шумел и качался. А в стороне две знакомые березки протягивали кривые лапы и тоже качались — несильный ветер сбежал со Шмидтихи, и все в леске ожило и заговорило. Мне показалось, что березки хотят подбежать ко мне и негодуют, что не могут выдрать ног из почвы. Я обнял, сколько мог захватить руками, нагретую за день землю, прижался к ней грудью и лицом — она была ласкова и податлива. Мне стало спокойно и легко, как и всегда бывало, когда удавалось посидеть наедине с землей и небом. Потом я услышал зов Тимофея:

— Серега! Ты где? Тебя ищут, Серега!

Я в ужасе кинулся к цеху. Тимофей стоял около уборной, застегивая брюки.

— Кто меня ищет, Тимоха?

Он смотрел на меня с удивлением.

— Как кто? Я и стрелочек — пора домой!

Я понял, что конспиратор из меня, как из хворостины оглобля.

— Я не пойду, Тимоха. Передай стрелочку, что остаюсь до ночи. Срочное дело.

Он кивнул.

— Стихи писать? Когда-нибудь тебя за эти рифмы!.. Ладно, объясню, что дежуришь на экспериментальной печи.

Я подождал, пока бригада наша не выстроилась около склада и не зашагала к дороге, потом прошел к себе. В комнате сидело трое мужчин. Они встали при моем появлении. Я растерянно смотрел на них.

— Нам нужен Провоторов, — сказал один.

— Понимаю, — ответил я и снова ощутил, что говорю глупости, отвечать надо совсем не так. — Провоторов скоро придет, подождите.

Они снова уселись, а я захлопотал у потенциометра. Эти незнакомые люди меня не занимали. Я хотел увидеть Николая Демьяныча, о котором упоминал Провоторов. Я слышал об этом человеке. Фамилия его начиналась на «Ч» — не то Чагец, не то Чаговец, а может, и вовсе Чугуев, сейчас уже не помню. Мне не раз его описывали: низенький, немолодой, с усами, глаза пронзительные, как пики, неговорлив, нездоров — язва желудка. Я знал об этом Чагце, или Чаговце, или Чугуеве, что он вступил в партию еще до революции, работал в Донбассе и в Ростове и, как почти все старые большевики, свалился на нары в тюремную эпидемию конца тридцатых годов. Мне хотелось расспросить его, не знал ли он моего отца, участника одесской большевистской организации, высланного перед революцией в Ростов и там осевшего.

Я не понимаю, почему у меня возникло желание поговорить с ним об отце. Отец не поладил с матерью, мы жили врозь — с тринадцати лет я сменил его фамилию на фамилию отчима. И вообще, на воле меня мало трогало, где он и что с ним, родственные чувства были во мне не очень развиты. Зато в тюрьме я много размышлял о нем.

Вероятно, это происходило потому, что я старался осмыслить закруживший меня водоворот, понять, кто мы и кто наши обвинители, как получилось, что нас, единых по взглядам, разделил непроходимый ров. Отец, когда я видел его в последний раз, это было в двадцать пятом году, сказал мне: «Я таскался по царским тюрьмам и ссылкам для того, чтобы тебе, Сережа, были открыты широкие пути на все стороны, куда полюбится!» Все мои жизненные пути исчерпывались теперь узенькой тюремной стежечкой — я хотел разобраться: почему так получилось? Кто в этом виноват — он или я?

Пока я углублялся в невеселые мой мысли, комната наполнилась: двери неслышно отворялись, тихо — по одному и по двое — входили незнакомые мне люди, кивком здоровались, молча присаживались на табуретки, становились у стены. Потом вошел Провоторов с человеком в одежде не по сезону — бушлате и шапке, ватных брюках и сапогах. Незнакомец был невысок, он не доставал и до плеча Провоторова. И он был с усами на землистом лице, типичном лице язвенника. Я понял, что это и есть Чагец или Чугуев. Чагец окинул меня быстрым взглядом и отвернулся. Очевидно, ему говорили обо мне.

— Можете быть свободны, Сережа, — сказал Провоторов. — Погуляйте на солнышке.

Я умоляюще поглядел на него. Чагец снова повернулся ко мне. У него были стремительные глаза, он ударял ими, как пулей. Они вспыхнули на меня, я чуть не отшатнулся. Чагец сказал Провоторову:

— Пусть остается. Охрана поставлена?

— Как намечено, — ответил Провоторов.

Чагец уселся на табурет.

— Товарищи, времени в обрез. Дискуссий не разводить. Давай ты! — он ткнул пальцем в Провоторова. Я заметил, что Чагец избегает называть собравшихся по фамилиям.