В середине века

Я захотел в Москву. Мне предложили командировку по этим самым «атомным» делам. Но я уже не занимался ими, а заведовал учебной частью учебно-консультационного пункта ВЗПИ[10]. Однако я подготовил какие-то бумаги, в которых было ровно столько же секретного, сколько в школьной стенной газете. Но на конверте, схваченном пятью сургучными печатями, стояло страшное обозначение: «Сов. секретно. Особая папка» — и еще какая-то чушь собачья. Я должен был передать пакет полковнику Виноградову в тот самый ГУЛАГ[11], а внизу стоял обычный штамп: «Норильский комбинат НКВД. Московское представительство. Гоголевский бульвар, 14».

Приехав в Москву, я узнал, что начальник планового отдела комбината Пивень забыл у какой-то б*** портфель с документами (но на них, в отличие от моих бумаг, стоял скромный гриф «Секретно»), два дня ждал, что она смилостивится и разыщет его в гостинице «Москва», но не дождался и скатапультировался с 12-го этажа на асфальт внутреннего дворика. Мы пожалели Пивня и помянули его коньяком. С нами такого произойти не могло.

В начале сентября 1948 года я пошел на Пушкинскую площадь, где устроили книжный базар. Под мышкой я держал сверхсекретный пакет, заботливейше укутанный в газеты, чтобы посторонних не ошеломляли его сургучи. На базаре я повстречал Георгия Николаевича Лисягина, одного из комбинатских электриков. Я купил, помню, теологические изыскания Шлейермахера[12] и другую книжку примерно такой же актуальности. Затем мы с Лисягиным пошли в «Арагви».

А в ресторане, выпив «Киндзмараули», я стал смотреть на стопочку книг на столе. Что-то в ней было странное. Я смотрел, но все не мог сообразить, что же меня беспокоит. И вдруг понял: среди книг не было моего сверхсекретного пакета.

— Брось суфражировать[13], Георгий! — сказал я недовольно. — Ты, как и я недочеловек, право голоса я тебе не дам. Так что клади его взад.

— На ём надкус, — процитировал он Зощенко[14]

, но, посмотрев на меня, торопливо добавил: — О чем ты, Сергей? Я ничего не брал.

Не одеваясь, я кинулся из ресторана на книжный базар. А там уже все лавочки были закрыты — и дворники выметали мусор. Никто о моем пакете и слыхом не слыхал. Я размахивал сотенной перед носом каждого — а сотенные тогда были широкие и длинные, как простыни. Одна дворничиха с сожалением сказала:

— Хоть бы видела одним глазком, какой пакет, придумала бы для тебя что-нибудь ради такой бумажки.

Я вернулся в ресторан. Ни мне, ни Лисягину в горло уже ничего не лезло. Он только спросил:

— Те дела — страшные?

— Дел нет, одно безделье, — ответил я мрачно. — А печати страшные. Вид — не дай бог!

— Наказывают за вид, — подтвердил он, страдая за меня. — Для них внешность — это суть.

Как я спал эту ночь, уже не помню. Но спал и, вероятно, что-то видел во сне. Утром явился в Московское представительство комбината. Представителем тогда был полковник Орлов — толстый, говорливый, вспыльчивый и, несмотря на свои энкаведистские регалии, человечный не только в газетно-проституированном значении этого слова.

— Я потерял секретные документы, полковник, — сказал я.

Он поспешно закрыл дверь на ключ и понизил голос.

— Значит, так: ты не говорил, я не слышал. А теперь уходи и ищи пропажу. Ясно?

— Нет, — стоял я на своем. — Найти не могу. Искал, искал уже — безнадежно. Арестовывайте меня сразу.

— Арест от тебя не уйдет, — утешил он меня. — Даю тебе день сроку. Ищи. А не найдешь, принеси завтра заявление, и я тебя посажу. Больше пятнадцати лет не дадут, но и меньше не жди. А сегодня проваливай!

Он открыл дверь и чуть ли не выпихнул меня наружу. Я слонялся по представительству и пил чешское пиво. Потом взял бумагу и стал писать заявление, но дальше адреса и обращения дело не пошло — как-то не набрался решимости просто так взять и вторично запихнуть себя за решетку.

Спустя какое-то время меня вызвала секретарша:

— Там какой-то посетитель спрашивает Штейна. Не вас? Выписать ему пропуск наверх?

— Не надо, сам спущусь, — ответил я, сообразив, что те, которые придут меня арестовывать, вряд ли будут затруднять себя выписыванием пропусков.

Внизу ходил маленький — много ниже, чем я, — бедно одетый, сморщенный, заморенный человечек. Он испуганно посмотрел на меня.

— Вы спрашивали Штейна? — Мой голос задрожал, я почувствовал, что бледнею.

— Я. А вы Штейн?

— Я. — У меня начали дрожать и колени.

— Простите, а могу я посмотреть ваш паспорт?

— Да, конечно.

Он долго вглядывался в паспорт, потом сказал:

— Выйдем на бульвар, здесь неудобно говорить.

Я еле шел, всех моих сил хватило только на то, чтобы спросить:

— Ради бога, вы, значит, нашли?

Он молча кивнул. А на скамейке вернул мне потерянный пакет. Он тоже вчера был на книжном базаре, нашел пропажу, принес домой — там, мол, разгляжу, чем разжился. А дома чуть не потерял сознание, когда на него зловеще засияли все пять сургучных печатей. И жена его чуть не заплакала.

— Человека же этого, Штейна, теперь расстреляют. Надо спасать его. Обязательно завтра разыщи и возврати.