В середине века

Однажды я пришел за час до развода заключенных. Она сидела одна, вольнонаемные из бухгалтерии уже ушли. У меня были в портфеле не то конфеты, не то пирожные, купленные в гостиничном буфете. Я угостил ее, она без большой охоты взяла. Она еще не знала, с какой целью я явился в бухгалтерию без требований на склад, и явно не собиралась поощрять ухаживания.

Я сказал прямо, чтобы не бродить зигзагами:

— Ваши волосы поражают меня. Вам, наверно, часто говорили, что они удивительно красивы. Я скажу сильнее — восхищающе красивы.

Она взмахнула головой. Волосы взметнулись, обнажив худую шею, и снова мягко улеглись на плечи. Она сказала глухим голосом:

— Ненавижу свои волосы. Столько горя они мне принесли!

Я поинтересовался, как волосы могут стать причиной горя. Она ответила — история вины ее волос настолько невероятна, что никто не верит, и потому она зареклась об этом рассказывать. Но я настаивал — достаточно деликатно, чтобы она не рассердилась. И она понемногу разговорилась.

История и вправду была горестна и необычайна. Она жила в Ленинграде, рано вышла замуж, с детьми почему-то не получалось. Молодой муж захотел пойти в армию и подал заявление в военно-инженерный институт. Она поступила туда же, чтобы везде, куда бросит судьба, они были вместе — не только как члены одной семьи, но и как равные, на одной работе. Он определился в танкисты, танкисткой стала и она, хотя пришлось отправить много просьб высшему начальству — профессия была отнюдь не женская. Впрочем, в тридцатые годы всех женщин охватила эпидемия — они стремились заниматься мужскими делами. В газетах было полно репортажей о знатных трактористках, машинистках паровозов, летчицах, строительницах и даже шахтерках… И после долгих хлопот ее допустили в танкисты. А в 1937 году они с мужем закончили институт. Он получил тяжелый танк, она одноместную танкетку — легкая машина была женщине все же сподручней.

В том же 1937 году ее с мужем направили в Испанию — укреплять военные силы республиканцев. Муж из простого танкиста вскоре стал командиром танкового соединения, а она на своей танкетке пошла воевать против франкистов, наседавших на республиканские войска.

И тогда произошло то, что сделало ее несчастной на всю оставшуюся жизнь. С утра шел бой, республиканцы отражали атаки франкистов, потом сами перешли в наступление, но сумели только отбросить врагов до их брустверов. В атаке действовала — и лихо действовала — ее танкетка. Но недалеко от вражеских позиций шальной снаряд сорвал трак на одной гусенице.

Танкетка замерла на месте. Республиканцы, поняв беспомощное положение их боевой подруги, пытались подползти к ней, чтобы навесить сорванный трак. Но франкисты открыли такой яростный огонь, что страшно было поднять над землей голову. Вскоре она поняла, что помощи от своих не дождаться. Она пыталась сама вылезти из машины, но франкисты начали стрелять и по ней — она снова спряталась. А между тем подходил вечер. Солнце освещало ее танкетку ярким закатным сиянием. Она со страхом думала о том, что скоро в темноте мятежники захватят ее вместе с машиной. Конечно, она могла выскользнуть из танкетки и попытаться ползком добраться до своих, но уж очень позорным ей показалось отдавать врагу свою машину, да и уверенности в том, что ее саму не ранят или не убьют во время бегства, не было.

В отчаянии — будь что будет — она снова распахнула люк, выскочила наружу и стала ломиком насаживать трак. Франкисты опять открыли огонь, но пули свистели мимо. В дикой спешке она сорвала шлем, чтобы пот не заливал глаза. Волосы рассыпались по плечам. И обстрел мгновенно прекратился. А спустя несколько секунд на бруствер высыпали франкисты и стали ликующе орали и бить в ладоши. Настоящего испанца не могла не покорить отважная женщина, сражавшаяся с ними в бронированной машине, а теперь смело выскочившая под обстрел. И все те минуты, что она налаживала трак, они не переставали орать, аплодировать и выкрикивать приветствия. А когда она завела танкетку и двинулась к своим, такие же аплодисменты и радостные крики встретили ее и там. В тот день она воистину стала героиней для обеих сражающихся сторон.

Вскоре ее и мужа отправили обратно в Ленинград — долгое сражение переламывалось в пользу франкистов, наших специалистов постепенно отзывали назад.

В Ленинграде ее арестовали. И уже на первом допросе молодой наглый следователь ошеломил немыслимым вопросом:

— Расскажи, как ты сигналила распущенными волосами своей агентуре у мятежников, что свой человек и что стрелять в тебя нельзя.

Возмущенная и растерянная, она пыталась доказать, что все было гораздо естественней: мятежников поразило, что против них воюет женщина, они не могли не выразить своего мужского восхищения.

Следователь скривился, словно попробовал желчи.

— Не мути воду! Нас не задуришь идиотскими россказнями. Франкисты — кто? Фашисты! А у фашистов, это всему миру известно, ни стыда, ни совести, ни чести. Уважение к женщине! Нет, говори правду. Называй пофамильно, с кем держала преступную связь посредством распущенных волос.