В середине века

— Сержусь! — сказал я весело. — И даже очень. Ну, что бы стоило взять тот ордер, поблагодарить за отеческую заботу и переехать в роскошную комнату в квартире со всеми удобствами. Со всеми удобствами, Галка, а у нас никаких! Голова кружится — такая перспектива! А спустя месяц я переехал бы к тебе, и ты объяснила бы Платону, что он тебе друг и даже отец родной, но любовь дороже, долго крепилась, но не выдержала — сердце не камень.

— Ты все смеешься, — сказала она с упреком.

…Прошло всего три года, и мы с Галей в какой-то праздник сидели в веселой компании за столом у Наташи Варшавской. А напротив нас уместился Юрий Дроздов — теперь уже не помполит, а первый секретарь горкома комсомола. После общеобязательных тостов он вдруг встал и предложил свой.

— Хочу выпить за тебя, Галина! — сказал он торжественно. — За твою стойкость, за твою верность. Как я давил на тебя! Как выкручивал твою душу Платон Иванович! А ты устояла. Хочу теперь поблагодарить тебя за то, что отвергла все наши уговоры и угрозы. А вас, Сергей, хочу поздравить с самой лучшей, самой преданной на свете женой!

Наверное, ни один бокал я не пил с таким удовольствием, как этот, освященный тостом секретаря Норильского горкома комсомола Юрия Дроздова.

Беседа в политотделе стала последним нажимом на Галю. На нее махнули рукой как на безнадежную. Несколько месяцев прошли сравнительно спокойно. И в эти месяцы появилось то новое, что впоследствии стало цементом нашей совместной жизни. Гале захотелось вникнуть в мою работу. Она видела мое сокровенное дело на единственном нашем столе-универсале: кухонном, письменном, платяном, слесарном, просто складе для всякого обиходного хламья — на все нужды сразу. На столе лежали рукописи, каждый вечер я склонялся над ними. Я закончил «Северные рассказы», начал роман «В полярной ночи». В отличие от Оли, требовавшей из Москвы работы над диссертацией, в отличие от Клавы, мешавшей всякому творческому занятию, Галя приняла мои попытки уйти в литературу не только как должное, но и как желанное.

Сначала ее помощь была проста той самой отрадной простотой, о какой я мечтал при жизни с Фирой, первой женой, потом в тюрьме, в лагере и совсем недавно с Клавой, — такой естественной и такой трудно добываемой: Галя старалась не мешать мне работать.

Я приходил из лаборатории усталый, мы ужинали чем Бог послал, — он посылал скудно, он был скуповат, наш северный Бог, — потом на часок вздремывал на диване, а Галя сидела на единственном нашем стуле, что-то читала или осторожно примащивалась у меня в ногах. Поспав, я присаживался к столу и писал до двух-трех часов ночи, подкрепляя себя временами глотками «получифирного» чая. Я не оборачивался, чтобы не отвлекаться, я знал, что Галя, тихая как мышь, лежит на диване с книжкой в руках — было ее время отдыхать. А когда стакан пустел, неслышно появлялся другой, полный прозрачного, красно-темного, как гранат, настоя. Я не смотрел на него, просто протягивал руку, я знал, что стакан на обычном месте. И только в середине ночи, когда замирали все звуки за окном и даже гудение уличного трансформатора приглушалось, моя рука, автоматически протянутая в сторону, доставала не чай, а пустой стакан. Тогда я оборачивался.

Галя спала. Я улыбался и заканчивал работу — без чая писалось трудней. Теперь предстояло самое хлопотное — перевернуть Галю на бок, не разбудив ее. Диван наш был экономной конструкции, мы двое, тогда еще худые, могли спать, только лежа бочком. Любая попытка завалиться на спину без замедления приводила к тому, что почивающий с краю оказывался на полу. Два-три раза в ночь один из нас просыпался и толкал другого: перевернемся на отдохнувший бок. Мы прижимались друг к другу и мирно спали еще какое-то время.

Вскоре пассивная помощь перестала устраивать Галю. Она заметила, что мой почерк не из тех, которые радуют машинисток. Я со скорбью признался, что еще не встречал ни одной, которая согласилась бы без умильных упрашиваний и дополнительной платы за вредность перепечатывать мою писанину.

— А ведь почерк у тебя внешне такой аккуратный, — вслух размышляла Галя. — Правда, буквы как-то по-готически стремятся вверх. Хочешь, я перепишу твою рукопись для машинисток?

Так появилась внушительная амбарная тетрадь, куда Галя страницу за страницей переписывала роман. Несколько месяцев усердного труда — и вся первая часть романа переселилась в «амбарное» помещение. И сейчас эта книга хранится у меня в тумбе: на полку поставить нельзя — не помещается ни на одной, даже сконструированной нашей мебельной фабрикой из расчета отнюдь не на современные небольшие книги, а разве что на инкунабулы и средневековые рукописные фолианты. Когда выпадает случай, я с нежностью беру эту состарившуюся тетрадь, перелистываю ее пожелтевшие страницы — и до меня доносится аромат нашей с Галей творческой молодости.