В середине века

Машина помчалась по Заводской, главной улице города. Еще недавно я два раза в день шагал ней, проваливаясь в грязь, сгибаясь под дождем. Сейчас ехал как барин, в кузове грузовика, и мог с жалостью и пренебрежением взирать на колонны пеших заключенных — так изменилось мое положение. Но мне было не до этих горделивых дум. Ольга Николаевна стояла рядом, ее плечо касалось меня, от нее шел запах дорогих духов. Я задыхался, трепетал каждой клеточкой, голова моя кружилась. При толчках нас бросало в стороны, я подхватывал ее, чтоб она не упала, она еще сильней упиралась в меня плечом. Потом она быстро взглянула на меня и отстранилась.

Машина влетела на базу Техснаба, пронеслась мимо складов и остановилась на площадке, где лежали котлы, трансформаторы и другое крупное оборудование. Мы попрыгали из кузова. Соскочив, я обернулся к машине. Ольга Николаевна, видимо, решила на этот раз обойтись без помощи. Она прыгнула, как и все мы, с борта на землю, и я подхватил ее в воздухе. Я прижал ее к груди, жадно вдохнул запах волос и духов. Растерянная, она в первый момент даже не пошевельнулась. Это продолжалось всего несколько секунд, потом она с силой толкнула меня.

— Сейчас же пустите! — приказала она шепотом.

Я поставил ее на землю, она отбежала. Никто не видел, что произошло, наш котел, лежавший в cтороне, интересовал больше, чем то, как энергичная начальница выбирается из машины. Боряев подвел под котел крепкие канаты, мы опустили борта грузовика и укрепили сходни из трех досок. Боряев командовал: «Раз-два, взяли»! — а мы тащили. Рассерженный, что дело продвигается медленно, Боряев сам нажал на котел плечом. Я тянул старательно, но он вдруг крикнул мне:

— Да что с тобой? Гляди, куда тянешь! Толку от тебя, как от козла молока, только мещаешь.

Я постарался больше не давать повода для придирок. Минут через десять котелок разместился кузове — и мы опять полезли наверх. Грузовик лихо вылетел на улицу. «Увод» котла состоялся при ярком свете лампочек, развешанных на всей территории базы, в присутствии работников Техснаба, равнодушно взиравших на наше занятие. Никому и в голову не приходило, что на их глазах происходит дерзкое ограбление.

Ольга Николаевна счастливо хохотала, она любила смеяться. Она выражала смехом не только удовольствие от шутки или забавной ситуации, но и глубинные чувства — радость, наслаждение жизнью, умиление, признательность. Смех ее можно было слушать как музыку, так он был звонок и непроизволен. Она стояла в другом конце машины, мне ее не было видно из-за котла. Но я хорошо слышал ее голос. Я понял по смеху, что у нее пылают щеки, сияют глаза. У меня тоже пылали щеки, к тому же путались мысли. Я закрывал глаза, чтобы снова пережить то, что произошло… Это было единственное реальное. Все остальное — толчки машины, голоса товарищей и даже этот котел — было в ином мире. Витенз тронул меня за плечо.

— Вам плохо? Вы очень бледны. Вы не надорвались, когда возились с котлом?

Я поспешно ответил:

— Мне хорошо! Мне никогда еще не было так хорошо, Федор Исаакович!

Он посмотрел на меня с изумлением, но ничего не сказал.

Ей не понравилось мое дерзкое поведение. Для заключенного я держал себя слишком вольно. Уже на другой день она еле кивнула на мой поклон. Она прошла мимо замкнутая, надменная и, остановившись около шахтной печи, где шла плавка, заговорила с Боряевым. Я повернулся, хотел уйти в свою комнату, хотя у меня были дела на только что пущенной плавильной печурке, похожей на маленькую ваграночку. Я ненавидел Боряева.

Он позвал меня.

— Ольга Николаевна считает, что я выпускаю расплав слишком рано. Ну-ка замерь температуру в печи.

Он поднял вверх стеклышко глазка. Я навел оптический пирометр на светящееся отверстие. Ольга Николаевна воскликнула:

— Тысяча сто градусов, Боряев, точно как я говорила! А нужно тысячу двести или даже больше. У вас печь идет холодно.

И тут Боряев поиздевался надо мной. Он знал, что я орудую пирометром так же искусно, как сам он — металлургическим ломиком, Витенз — рейсфедером, а химик Алексеевский — реактивами и растворами. Он превратил мое умение в повод для насмешки.

— Будет исполнено, — пообещал он. — Нужно лишь поточнее определять температуру, а поддерживать ее на заданном уровне я всегда сумею. Между прочим, Сергей способен, даже просто глядя на стену, показать на приборе любое желанное значение.

Ольга Николаевна не поверила. Я держал в руке оптическую трубку, а измерительный прибор стоял в стороне, это была старая конструкция, выпуск которой я сам налаживал в Ленинграде перед арестом, — первые наши отечественные оптические пирометры.

— Дайте тысячу двести шестьдесят градусов, — приказала она.

Они с Боряевым склонились над прибором. Я навел пирометр на темную стену, покрутил реостат и, когда лампочка, горевшая в оптической трубке, достигла нужной яркости, сказал:

— Готово, измеряйте!

— Тысяча двести шестьдесят пять градусов! — Ольга Николаевна с изумлением глядела на Боряева, тот торжествовал. Я еще не догадывался, отчего он радуется. Но когда он заговорил, я понял причину его торжества.