В середине века

— Вот и работайте с таким ловкачом, — сказал он. — Он назовет вам любую цифру, а потребуйте проверки — тут же повторит ее. Я не уверен, что температуры точно те, которые он называет.

— Договоритесь между собой, как измерять, — сказала она сухо. — Но строго держите предписанный режим.

Она ушла, а я с горечью сказал Боряеву:

— Скотина ты, Иван! Разве я когда-нибудь называл неверные цифры?

— Дурак! — ответил он снисходительно. — Чего злишься? Я же не ругал, а хвалил твое умение. Скажи лучше спасибо за похвалу.

Я убрался от него подальше. В электролизной Тимофей Кольцов показывал двум ученицам, Фене и Оле, как налаживать на ванне циркуляцию раствора. Шел электролиз никеля. Первую пластиночку норильского никеля всего несколько дней назад получил старый электрохимик Семенов на сконструированной им настольной ванночке. Милый Николай Антонович безмерно гордился своим достижением, он признался мне, что этот тонкий листочек размером с коробок от папирос — самый большой успех всей его электрохимической жизни. И хоть он уже стар и не надеется на скорое освобождение, он теперь видит, что жизнь свою — хоть и за колючей проволокой — прожил недаром.

Первый норильский никель Ольга Николаевна отнесла Завенягину, а в ОМЦ смонтировали электролизные ванны, почти не уступавшие по размерам ваннам бытовым, — на них планировали получить уже не крохотные листочки, а настоящие пластины никеля. Семенов определил в свои помощники моего друга Тимофея Кольцова: сам сидел у химиков, а Тимофей надзирал за ваннами. Я присел неподалеку от Кольцова. Работу свою я уже выполнил и не хотел идти к себе.

Погода в этом странном краю была изменчива. Широты — солидные, почти семьдесят градусов. Полярный круг терялся где-то на юге, но все остальное было несолидным — так, по крайней мере, казалось до первых морозов. В августе нас тяготили ледяные дожди; когда они переставали, прорывалось яркое солнце. Первого сентября выпал большой снег, третьего возвратилось тепло и установилась солнечная осень. В середине месяца с океана наползли тучи, снова полили дожди и посыпался снег, на этот раз мы думали: кончено, зима! Вот уже неделю от зимы не осталось и следа. Холодеющее солнце заливало подсушенную, подмораживаемую по ночам землю. Горы приблизились — омытые, выскобленные, сумрачные и надрывные, как покаяние.

Я посмотрел, нет ли поблизости конвоира, и торопливо нырнул в кусты за уборной. Пройдя метров сто по бережку Угольного ручья, я развалился на холмике. Это был тот самый ручей, что омывал нашу жилую зону, наше сбродное первое отделение. Он доносил сюда все наши отбросы: не вода — раствор нечистот пенился в зоне на его камнях. Он и пах там, у бараков, чем-то нечистым, этот наш лагерный ручей, от него поднимались сладковатые ароматы гнилья. Но так было в трех километрах отсюда, на склоне горы, опутанной колючей проволокой. Здесь, на воле, в плоской долинке, щетинившейся низкорослым леском, он снова казался чистым, дышал водою, а не выгребными ямами.

Холмик был усеян кустиками голубики и брусники. Сначала я переворачивался с боку на бок, объедая те из них, которые были рядом, потом стал переваливаться подальше, а вскоре мне надоела и синяя голубика, и красная брусника. Я улегся на спину, заложив руки под голову. Земля была где-то внизу, я ее не видел. Меня со всех сторон окружило смиренное голубоватое небо, оно было очень низко, словно, как и все в этом краю, стояло над землей, покорно склонив голову. Мне стало до боли жалко, что небо такое униженное, я чуть не всхлипнул от сочувствия. Потом я подумал о недавних товарищах — Анучине, Липском, Потапове, Хандомирове, Альшице. Где они, что с ними? Вкалывают в котловане, собираются каждый час в кружок, чтоб обменяться новостями и слухами (по-местному — «парашами»), и снова рубят ломами неподатливую землю? Что ждет их вечером — штрафной паек за невыполнение норм и новые, горячечные, как бред параноика, параши, единственное их утешение? Я вспомнил насмешливые слова Журбенды: «Я верю парашам только собственного изготовления». Он умел изготавливать яркие известия, этот Журбенда! Но, Боже мой, как жидок стал бы суп, как черен и тверд был бы урезанный кусок хлеба, не сдабривай мы его добрым слухом, надеждой, пусть и глупой, но поддерживающей силы! Я снова говорил с недавними друзьями, горевал их горестями, уставал их усталостью… А потом вытащил блокнот и стал быстро записывать.