В старом Китае

Мусульмане — вполне тюркские типы, охотно беседуют со мной. Один даже говорит по-русски: «Здрастье, панымай». Спрашиваю, откуда они. Все из Мекки. Уходя, показываю на табличку, типичную для китайских храмов: «Десять тысяч лет жизни!» («Вань суй»). Смеются, пожимая плечами: ничего, мол, не поделаешь; надо приспосабливаться...

Мечеть имеет пять входов, прикрытых циновками. Но в остальном вполне китайская. Двор мечети богат китайскими и мусульманскими памятниками и очень красив.

Затем идем в Бэйлинь — небольшой эпиграфический музей. Это — ряд павильонов, в которых натисканы черные от эстампировок памятники. Огромное количество их вделано в стены. Договариваюсь о покупке коллекции эстампажей с этих памятников. Это будет вторая по счету коллекция в Европе. Трепещу при мысли обладать ею, взыграла страсть коллекционера!

По пути заходим в школу. Ученики отсутствуют: ушли смотреть театральное представление. Это обстоятельство позволяет нам осмотреть помещение. На доске — урок естественной истории. Тема: «Все в природе делимо». На стенах — японские картины по естествознанию, плакаты с изображением шагистики и т. п. и тут же надписи — цитаты из конфуцианских канонов.

На площади перед храмом Конфуция идет театральное представление. Голоса актеров, крики разносчиков и гул толпы сливаются в общий своеобразный шум. Вся площадь запружена народом, женщины смотрят, стоя на телегах, через головы публики.

Сквозь шум толпы несутся удары барабана, отбивающего ритм, звон меди, завывание гонга. Оркестр на сцене. Всего восемь-десять музыкантов. Их инструменты: двуструнная скрипка, цимбалы, флейта, гитара, мандолина в три струны (из змеиной кожи), кастаньеты, тарелки. Капельмейстер играет на барабане баньгу

, от него — ритм, основа всей музыки, приспособленной к жесту и роли. Повелительный жест воеводы, слово, на которое надо обратить внимание, поворот головы и даже глаз, — все монолитно связано с музыкой, все ей подчинено. Эта музыка китайцев пьянит и завлекает, мелодия создает настроение. Однако ознакомление с ее достоинствами требует немалой борьбы с самим собой, т. е. преодоления своих, всосавшихся в плоть и кровь, привычных оценок. Что касается меня, то я все же далеко не всегда могу почувствовать и понять, что происходит в китайском оркестре. Мне больше говорит музыкальный речитатив актера: эти медленные слова на фоне сильного ритма создают совершенно особую поэзию для знающего китайский язык и ценящего его музыкальность. Особенно, если актер талантлив и, как говорят китайцы, «стоит ему раз пропеть, как надо трижды вздохнуть».

Слушая игру актеров на площади, еще больше изумляюсь их совершенной дикции, доносящей слова даже сквозь многоголосый шум толпы и крики разносчиков. Актеру надо перекричать весь этот шум и быть понятым, поэтому дикция его превосходна, а голос не знает пианиссимо. Однако совершенная дикция также необходима и обязательна для китайского актера и при его игре в закрытом театральном зале. В китайском театре отнюдь не принято монастырское молчание всего зала. Напротив, там царят гул и шум, публика разговаривает, заказывает чай и сласти, слуги отзываются, перекидывают из одного конца зала в другой горячие салфетки для освежения потных возбужденных лиц. Такое поведение публики ничуть не удивительно: игра продолжается без конца, одна музыкальная пьеса сменяется другой, и представление, начавшееся в 7—8 часов утра, может тянуться до 12 часов ночи. И сами артисты, сыграв свое, садятся на табуреты и пьют поданный слугой чай, да еще при этом переговариваются с приятелями, сидящими на сцене или возле нее. И это нисколько не смущает зрителей.

Китайский театр по своей популярности, вероятно, первый в мире. Нельзя себе представить ни одного самого глухого уголка в Китае, в котором бы не побывала несколько раз в год театральная труппа. Блеск роскошных костюмов (независимо от представляемых вещей), высокая мимическая, балетная, фехтовальная и акробатическая техника, ритмы оркестра, изображаемые телодвижениями актера и певца — все это гипнотизирует слушателя, несмотря на то, что он почти или даже совсем не понимает текста либретто, написанного на вэньянь

(классическом литературном языке). Этот язык сложился под влиянием архаического, мертвого языка подобно тому, как итальянский и французский под влиянием латинского, русский — церковнославянского. Вэньянь язык искусственный, на нем никто не говорит, он доступен лишь глазу образованных людей. И в эту сложную форму заключены письменные произведения китайской словесности на протяжении приблизительно трех тысяч лет!

Влияние этого вэньянь на театральное либретто огромно, и хотя драмы пишутся в разных стилях, от разговорного до высшей поэзии, но чисто разговорного либретто в Китае нет! (Все еще эпоха классического театра.) Самые обыкновенные литературные сюжеты преподносятся в этой насыщенно классической форме.