В тайниках памяти

Следующие несколько лет были для меня счастливыми. Асан редко появлялся дома. Он учился в школе белых, в большом городе на севере страны, в интернате миссионеров. И приезжал только с наступлением сезона дождей, а по его окончании возвращался в город. Все остальные месяцы я оставался один с дядей Нгором и с мамой. Когда мама говорила «малыш», я знал, что она обращается только ко мне. И в этот миг сердце наполнялось ощущением, что ее любовь теперь сосредоточена на мне одном. На фотографии осталось только мое лицо, Асана там больше не было. Он становился старше, но характер у него не изменился. Наоборот, образование, которое он получал в школе белых, еще больше развило у него желание нравиться. Но теперь у него появилось новое оружие.

В нашей деревне он был одним из первых, кто поступил в школу белых в большом городе. Когда он приезжал, все хотели с ним пообщаться, послушать его рассказы о большом городе. Он описывал белых, их жизнь и привычки. Говорил об их познаниях и чудесных секретах. Он хотел быть элегантным, привлекательным, остроумным. Говоря на нашем языке, то и дело вставлял в свою речь французские слова. От этого все, что он говорил, даже полная чушь, казалось важным и интересным. Окружающие были очарованы. Асан с детства был одаренным и любознательным. Во французской школе из него сделали образованного, воспитанного, уверенного в себе подростка, а затем молодого человека. Но прежде всего французская школа (по сути, это и было ее задачей) сделала из него маленького белого негра.

В 1905 году у Токо Нгора от запущенной раны на щиколотке сделалось заражение крови, и он скончался. Перед смертью он сказал нам, что гордится нами обоими: Асан Кумах, мой брат, стал по-западному образованным человеком, а я, Усейну Кумах – умелым рыбаком, надежным, ответственным человеком, глубоко укорененным в нашей культуре. И наказал нам заботиться о матери. Но матушка Мбоил пережила его всего на год. Она умерла в 1906 году, от обыкновенной горячки.

И мы с Асаном снова остались одни. Я надеялся, что смерть дяди и матери изменит наши отношения, что общее горе сблизит нас. Но мои надежды не сбылись. Асан, как и я, испытывал боль от утраты дяди Нгора и матушки Мбоил. Но он переживал свое горе в одиночку, и я тоже. Только траур был у нас общий. Расстояние между нами увеличивалось. Теперь оно измерялось уже не минутами, а мирами. К взаимному непониманию добавилась глубокая враждебность. Я считал, что он отдаляется от мира, в котором родился; он считал, что я увяз в этом мире и замкнулся в нем. Вскоре какой-либо диалог между нами стал невозможен. Когда после смерти матери мой брат приезжал в деревню, он со мной едва здоровался.

Живя у нас в деревне, он запоем читал европейские книги, привезенные с собой, а в остальное время предавался доступным удовольствиям: с этим у него не было проблем благодаря его образованности и восхищению, которое она вызывала. О религии он и не вспоминал. Впрочем, он сказал мне, что миссионеры обратили его в христианство, и теперь его зовут Поль. Я ему ответил, что это его личное дело, но я не знаю человека по имени Поль. Для меня он навсегда останется Асаном Кумахом. Он забыл своих предков. Я ни разу не видел, чтобы он посетил могилу дяди Нгора или могилу нашей матери. Он предпочитал бегать за девушками. Точнее, это они – по крайней мере некоторые из них – бегали за ним.

Из наших сверстниц перед ним устояли лишь немногие. Самой красивой и гордой была Мосана, на которую он не произвел впечатления. Именно этим она и привлекла его. Этим же (но не только) она привлекла и меня. Мосана была на два года моложе нас, но казалось, что она минимум на три года старше. Нам, почти еще детям, ее красота представлялась бунтом солнца после тысячелетнего господства тьмы. Она уже была женщиной, вполне развившейся женщиной, в то время как мы с братом застряли в отрочестве. Не только Асан и я добивались ее. Смело могу сказать: ее желали все полноценные мужчины деревни. Красота Мосаны в те времена была постоянной темой разговоров. Ей это нравилось. Она знала, что красива, чувствовала, что ее желают, что ей завидуют, что к ней ревнуют. Она научилась вести себя как призрак или как сновидение: вот оно, совсем рядом, чудится, протяни руку – и схватишь, но оно отступает и отступает, как горизонт, к которому можно бежать до бесконечности. Пользуясь своей неотразимостью, Мосана узнала, что значит жить свободной. Она была ничьей; и каждый думал, что она будет принадлежать ему. Я тоже так думал.