Валерий Гаврилин

Получилось не просто хорошо, а великолепно. И об этом можно судить по тому, что позже музыка «Гори, гори ясно» вошла в ораторию-действо «Перезвоны» под названием «Воскресенье». А в 1972 году Гаврилина просто несправедливо обидели, не поняли ни уникальности отдельного песенного замысла, ни возможного последующего разворота музыкальной драматургии фильма в целом.

Когда к вечеру друзья разошлись, Гаврилин вернулся к своим переживаниям. Настроение совсем испортилось — пошёл один гулять на улицу.

На следующий день появился на пороге Леонид Палей, читал композитору свою поэму. Валерий Александрович захотел дать ему материалы к либретто будущей оперетты (он делал по этому поводу записи) и обнаружил, что никаких материалов нет: всё потерялось, и найти невозможно. Настроение стало ещё хуже. «Целый день не выходил на улицу, — констатирует Н. Е. Гаврилина. — Рисует какие-то мрачные деревья» [Там же].

В Москву, в Театр Вахтангова всё-таки решил ехать, несмотря на все недопонимания и отправленную телеграмму о расторжении договора. Многократно советовался по этому поводу с женой, а она, как всегда, утешила: «После телеграмм, наоборот, отношение будет иное, более уважительное. Раз уж сказано «А», нужно говорить и «Б». [Имела в виду, что половина музыки уже была написана. Как теперь не ехать?]» [Там же, 163]. Вечером после училища Гаврилин пришёл домой мрачнее тучи. Ни с кем не разговаривал и не стал ужинать.

Утром пребывал в состоянии тяжёлого уныния, а потом случился сердечный приступ. Когда чуть-чуть оправился, потихоньку встал и пошёл в своё училище — в библиотеку. Но там был перерыв, и Гаврилин вернулся домой — совсем больной и уставший. Снова лёг.

Вечером ученик А. Неволович принёс нужные ноты, до полночи играли в четыре руки, говорили о музыке. Самочувствие Гаврилина несколько улучшилось. Но на следующий день опять была послана телеграмма в Москву об отмене всех дел: здоровье не позволяет ехать. И от работы на «Ленфильме» тоже отказался.

Тогда, наконец, поступил «извинительный привет» из столицы. Просили прощения, говорили, что и суточные, и проездные, разумеется, выплатят и вообще — композитор их неправильно понял, а они на все условия согласны и очень заинтересованы в сотрудничестве. В итоге — Гаврилин уехал. Наталия Евгеньевна потом приезжала в Москву: нашла его очень уставшим и похудевшим[153].

А в Ленинграде она решила устроить праздник своим ученикам. Они давно просили организовать встречу с композитором. И вот — Гаврилин пришёл в школьный класс. Отвечал на многочисленные вопросы, играл и пел свои сочинения, в подарок от школьниц получил нарциссы. Дело было в «прекраснейшем месяце» мае. Год подошёл к концу. На горизонте маячил отпуск.

Гаврилины отправили сына и Ольгу Яковлевну в Крым. Потом те, сидя у моря, жаловались на жару (хотя в Ленинграде тогда было тоже невыносимо душно, вот только, в отличие от Судака, — никакого купания). Наталия Евгеньевна им написала, что жалобы — это уже «от жира». И Гаврилин сделал приписку в своём комическом духе: «Жир — лучшее средство от утопания! Нефтюйте болота! С пламенным приветом. Цеоблю!!! ВашЗяпа» [21, 168].

В тот период (конец весны) традиционно распределялась преподавательская нагрузка. И Гаврилин пошёл в консерваторию: ведь давно уже шла речь о том, что его возьмут туда работать. Приглашали, вели разные разговоры. И вдруг — вернулся домой «без лица»: снова неудача. Стал объяснять с деланым равнодушием: «Успенский <композитор> сказал, что Серебряков <пианист, ректор консерватории> передумал. Пока он в консерватории, Гаврилина там не будет. Мол, всё потому, что многие против»[154]

[21, 165].

Когда 19 мая 1972 года Гаврилин вернулся с очередных консерваторских переговоров, у него снова случился тяжёлый сердечный приступ. В своём дневнике Наталия Евгеньевна записала: «Я не знаю, сколько раз можно ходить по приглашению туда и терпеть, чтобы обращались, как с мальчишкой. <…> Факт остаётся фактом: в консерватории он работать не будет. Какие там силы действуют, чтобы он там не работал? Результат — сердечная спазма в ночь на субботу, и в субботу тоже было ему плохо» [21, 166].

А силы действовали, думается, вполне определённые: многих не устраивала принципиальность Гаврилина, который не умел и не хотел учиться прогибаться и подстраиваться. Был и ещё один мощный фактор — зависть к таланту.

Композитору же эти грубости и отказы — консерваторские и театральные, режиссёрские и исполнительские — в первую очередь стоили здоровья. В приведённой дневниковой записи говорится про 1972 год, когда Гаврилину было всего 33 года! А он уже мучился с сердцем, подолгу не мог выздороветь, не находил сил для дальнейшей работы… И тем не менее, несмотря на все жизненные невзгоды, продолжал двигаться избранной дорогой. Многое, конечно, оставлял на потом — не завершал, не фиксировал. Но, хочется верить, что самые главные свои сочинения Мастер всё-таки записал.