Валютчики

Я уезжал с Северного почти счастливый. Бывают моменты — не времена, минуты, мгновения, именно моменты, — когда чувствуешь себя как на крыльях. Летишь над землей, вокруг все в розовом свете. Такое возможно только в ускакавшем в неведомое детстве. Во взрослом состоянии, когда видишь, что хотят обмануть, обокрасть, обдурить, убить, в конце концов, когда за спиной дышащая в затылок тревога, об ощущении полета думаешь, что вот уже и крыша принялась сползать. Осталось срубу уйти в землю.

В тот день убитые двадцатки я сдал без проблем в обменный пункт на Буденновском. Под собственным носом.

Отношения с Татьяной с каждой встречей портились все сильнее. Казалось бы, трахай красивую женщину, кушай вкусный полуукраинский борщ и в ус не дуй. В квартире уберет, постирушки затеет, денег не спрашивает. Когда были в театре, шли по улице, ехали в транспорте, народ оборачивался. Но не получалось выкинуть из головы ее любовника, простить, что семнадцать лет не давала житья законной его жене. Словно физически ощущал, какой несет она каменный крест, и будто часть его ложится на мои плечи. Понимал, прокляла соперницу жена газовика. Его бы проклясть за насмешки над обеими женщинами. Впрочем, есть древняя пословица: сучка не захочет, кобель не вскочит. И бросить, сил не хватало. Мы строили планы, как проведем отпуск. Она соглашалась на все, я настаивал на море, на горах, на солнце с танцплощадками. У нее каникулы выпадали в конце августа, начале сентября. Почти бархатный сезон.

Когда появился на рынке, Наполеон с Дэйлом поджидали меня. Я понял, цену они готовы приподнять. Угнездившись на месте, передвинул сумку под локоть. Окинул примостившихся возле холодильников перекупщиков:

— Ша, ребята, — поднял я вверх два пальца в виде латинской буквы «В». — Опоздали.

— Сдал, — догадался Наполеон. — По сколько? Если не секрет.

— Только три двадцатки ушли по минус двадцать пять процентов, остальные на червонец дешевле от приема на центральном проходе.

— Этого не может быть, потому что такого быть не может никогда, — прогундосил Дэйл. — Белые, порванные и светятся насквозь. В Америке вызвали бы подозрение. Ты же не хочешь сказать, что слетал туда и вернулся обратно.

— Зачем порхать, когда нужно работать, — покривил я губы. — Есть люди, которые проделывают рейсы за границу часто, для них состояние валюты значения не имеет. Это у нас привыкли придираться к любой закорючке, чтобы сделать бабки.

— Клиенты тоже хотят покупать хрустящие доллары, — недоверчиво обследовав меня, не согласился Наполеон. — Многие таможенные печати не воспринимают, листочек или загогулину размером с тыльную сторону карандаша. А ты вешаешь лапшу, что сдал пропущенные через стиральную машину баксы по базарной цене.

— Брать чистые купюры клиентов приучили мы сами, потому что сами сбиваем цену за помарочку, — возразил я. — На этом крутится бригада валютчиков, забывая, что волна имеет свойство откатываться. Но баксов у меня действительно нет. Сдал по цене, которую назвал.

— Пошли. Писателя не знаешь? — Махнул рукой Наполеон. Дэйл тоже все понял. — Любую книгу сочинит. Толкнул на двести рублей дороже, а нам втирает, что по потолку.

Я не стал спорить, цикнув слюной вслед.

Недели две перекупщики обходили меня стороной. Я только усмехался. Заработать четыреста десять баксов на одной операции удавалось не каждому. Лишь десять долларов ушло на проценты за неликвидность трех купюр и на червонец меньшую сумму сдачи остальных. Теперь я мог банковать на тысяче баксов, что в два раза повышало возможность заработка. Беготня в людском водовороте к богатым валютчикам почти отпадала. Редко кто приходил вечером с крупными деньгами, но со штукой долларов заглядывали. Купцы на нее водились тоже.

В один из жарких дней цыгане с периферии спихнули оптом почти сто граммов золота. Весы у них были аптечные, с маленькими чашечками, гирьками служили копеечные монеты семидесятых — восьмидесятых годов. Копейка — грамм. Перед этим Призрак предупредил, ожидается набег налоговых инспекторов. Слухи об освобождении посредника между ментами и криминальными структурами подтвердились. Бригадир вновь занял место, отсидев восемь месяцев вместо восьми лет. Я старался не влезать в то, что меня не касалось. Поговорка: тише едешь — дальше будешь, здесь подходила в самый раз. И все равно на меня смотрели как на представителя пишущей братии. Кто-то не договаривал, или наоборот, заявлял о непорядках в надежде, что донесу куда надо. Но я ни на кого не работал. Бригадир меня сторонился, и сам держал на расстоянии. Джип ему пришлось поменять на высокозадую «Ниву», выглядел он похудевшим. Но скоро растолстеет, лицо начнет напоминать витрину одного из героев рассказа Миши Евдокимова про «морда крас-сная такая».

Стрелки на башенных часах подползли к восьми вечера. Затарив золото в кулечки, я навострился домой.

— Постоял бы, — как всегда посоветовала Андреевна. — День прибавился. Или Татьяна придет?

— Сегодня вечер отдыха, — запихивая сумку под мышку, помахал я рукой. — Желаю удачной торговли.

— С Богом, — откликнулась казачка.