Василий Тёркин

Ему никто не ответил. Но дверь скрипнула, и просунулась голова в ночном чепце.

- Чего не угодно ли?

Голос был еще не старый. В просторной комнате от одной свечи было темновато. Лица он сразу не мог рассмотреть.

Но тотчас же сообразил, что это, должно быть, ключница или нянька.

- Войдите, войдите, матушка! - пригласил он ее очень ласково.

Вошла старушка, с бодрым, немного строгим лицом, в кацавейке, небольшого роста, видом не старая дворовая, а как будто из другого звания. Чепец скрывал волосы. Темные глаза смотрели пытливо.

- Мы с вами соседи?

- Так точно. Я вот тут. Только вы не извольте беспокоиться. Меня не слышно. А может, чего вам не угодно ли на ночь? Кваску или питья какого?

- Спасибо! У меня таких привычек нет.

Спать ему не хотелось. Он посадил ее рядом с собою на диван.

- Утром рано изволите просыпаться? У нас господа - поздно. Кофею угодно или чаю?

- Чайку соблаговолите.

- Очень хорошо.

Тон у нее был особенный - вежливый, без подобострастия или наянливости.

- Вы не нянюшка ли барышни, Александры Ивановны? - спросил Теркин и пододвинулся к ней.

- Вынянчила, сударь, и не ее одну, а и маменьку их.

Губы ее, уже бесцветные, чуть-чуть вздрогнули.

- Славная барышня!

- Понравилась вам? Совсем еще малолетняя... Не по летам, а по разуму. Ее-то бы и надо всем поддержать и наставить, а вместо того...

Она не договорила.

В ее голосе заслышалась горечь.

- Вы меня не осудите, батюшка, - начала она полушепотом и оглянулась на дверь в переднюю. - Я ведь день-деньской сижу вот здесь, во флигеле. И Саню-то не вижу по целым неделям - в кои-то веки забежит. Чуть не так скажешь - сейчас: "ах, няня, ты ворчунья!" А у меня душа изныла. Вас имею удовольствие видеть в первый раз и почему-то заключаю, что вы - человек благородный.

Эти выражения показались Теркину странными.

- Вы, матушка, из старых дворовых?

- Нет, сударь, - почти обидчиво ответила Федосеевна. - Я никогда в рабском звании не состояла. К родителям Санечкиной маменьки я поступила в нянюшки по найму. Папенька мой служил писцом в ратуше, умер, нас семь человек было.

- А-а, - протянул Теркин, - понимаю. К питомице вашей привязались, потом и дочь ее вынянчили?

- Так точно. Позвольте ваше... имени и отчества вашего не имею чести знать.

- Василий Иваныч.

- Дошло и до меня, Василий Иваныч, что вы покупаете всю вотчину.

- Пока еще об одной лесной даче идут переговоры.

- Все, все хотят они спустить, - она кивнула головой туда, где стоял большой дом. - Сначала это имение, а потом и то, дальнее. Старшая сестрица отберет все у братца своего, дочь доведет до распутства и вы гонит... иди на все четыре стороны. Вы - благородный человек, меня не выдадите. Есть во мне такое чувство, что вы, Василий Иваныч, сюда не зря угодили. Это перст Божий! А коли нет, так все пропадом пропадет, и Саня моя сгинет.

Через полчаса он уже узнал про мать Сани, про "ехидну-горбунью", про ее злобу и клевету, про то, как Саню тетка Марфа приучает к наливке и сводит "с межевым", по наущенью той же горбуньи. Мавра Федосеевна клялась, что ее барыня никогда мужу своему не изменяла и что Саня - настоящая дочь Ивана Захарыча.

- Каждое после обеда, батюшка, толстуха угощает их с тем прохвостом, - она так звала Первача, - и когда он ее загубит, ехидна-то и укажет братцу - вот, мол, в мать пошла, такая же развратница; либо выдаст за этого межевого, - они вместе обводят Ивана Захарыча. Да и не женится он. Не к тому дело идет. К одному сраму!..

- А сама Александра Ивановна, - спросил Теркин, - он ей приглянулся, н/ешто?

- И-и, сударь, ведь она еще совсем птица.

- Птица! - повторил он с тихим смехом.

- Поет, прыгает... кровь-то, известное дело, играет в ней. Кто первый подвернется... Я небось вижу от себя, из своей каморки... что ни день - они ее толкают и толкают в самую-то хлябь. И все прахом пойдет. Горбунья и братца-то по миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно большой умственности.

"Что же я-то могу сделать?" - подвертывался ему вопрос, но он его не выговорил. Ему стало жаль эту милую Саню, с ее ручками и голоском, с ее тоном и простодушием и какой-то особенной беспомощностью.

- Простите меня, Василий Иваныч, почивать вам мешаю. Может, Господь вас послал нам как ангела- избавителя. Чует мое сердце: ежели благородный человек не вступится - все пропадет пропадом. Думала я к предводителю обратиться. Да у нас и предводитель-то какой!.. Слезно вас прошу... Покойница на моих руках скончалась. Чуяла она, каково будет ее детищу... В ножки вам поклонюсь.

Мавра Федосеевна привстала с дивана и хотела опуститься на колени. Теркин удержал ее за обе руки и потом потрепал по плечу.

- Спасибо за доверие. Жаль барышню! Этого ловкача межевого можно сократить. Я еще побуду у вас...

- Не осудите меня, простите за беспокойство.

Он проводил ее до двери и сказал вслед:

- Покойной ночи! Еще раз спасибо!

В постели он лежал с открытыми глазами, потушил свечу и не мог сразу заснуть, хоть и много ходил за целый день.