Ватник Солженицына

Статья Солженицына наделала много шума в диссидентских и эмигрантских кругах. Не таким они видели будущее России, ну не желали они пересаживаться с «Москвичей» и «Фиатов» на гужевой транспорт и переодеваться в ватники. Сущий Арканар получался у Солженицына, а не светлое либеральное будущее!

Именно тогда пробежала первая трещина между Солженицыным и некоторыми его вчерашними союзниками, сторонниками и поклонниками. С критическими вопросами к автору обратились даже видные советские «несогласные», не исключая Андрея Сахарова456

.

И эта трещина росла с каждым публичным отправлением Солженицына. В сентябре 1974 года свет увидел второй том «Архипелага». Ознакомившись с ним, диссиденты и эмигранты пришли в ужас: оказывается, их кумир и икона был обычным лагерным информатором (об этом он похвастал именно во втором томе своего основополагающего труда). Образ самоотверженного и бескомпромиссного борца за все хорошее резко померк в их глазах.

Но Солженицын не интересовался ничьим мнением. Он чувствовал себя Наполеоном, бежавшим с Эльбы. Сейчас он соберет свое войско и поведет его обратно на Москву – и вот уже по всему русскому зарубежью проносится металлический голос его команд. Он строит деятелей эмиграции по линеечке, делит их на чистых и нечистых, учит их, как правильно бороться, мыслить и страдать.

Даже самые непримиримые борцы с советским режимом не могли скрыть тогда своего раздражения. 12 января 1975 году с отповедью Солженицыну выступил сам Андрей Синявский.

«Меня, извините, удивляют и приводят в оторопь Ваши авторитарный тон, высокомерие, нетерпимость, которые все более и более сквозят в Ваших выступлениях, – заявил он в своем “Открытом письме Солженицыну”. – Тон Ваших слов – пророка и моралиста, Ваши склонность и талант учить всех и каждого, как подобает жить, беря с Вас пример, независимо от логики, от смысла, – окрашивают Ваши слова в привычную стилистику нетерпимости и фанатизма. Авторитарен не строй, который Вы мыслите насадить в России. Авторитарны Вы сами – как стимул, как личность, поучающая единицы, народы и государства, и, приложившись к таинству христианского покаяния, требующая с гневом, чтобы следом за Вами и все прочие спаслись и повинились – мадьяры, латыши и евреи, запачканные в грехе. Но, вероятно, покаяние не может быть спущено сверху, от человека, пускай праведного и высокого, в виде директивы, а ждет живых и естественных, идущих у каждого из глубины сердца, многострадальных устремлений. И давить тут не надо. И то, что Вы предписываете человечеству в виде диктата, исходя из своего достоинства (я покаялся – а они не покаялись; я живу не по лжи – а они не желают), – немыслимо, невыносимо для человеческой души, доколе она живет и бродит еще сама по себе, а не следует Вашим высоким авторитетам. Отказавшись от насилия, Вы совершаете насилие над духом, и потому Ваши важные по смыслу слова отдают вкусом ненависти человека к человеку.

Сейчас Вы травите третью эмиграцию за то, что ее не выдворили, как Вас, в почетном карауле, а она сама уехала. … Вы встали в позу духовного жандарма, Александр Исаевич. Вы не разрешаете печататься под псевдонимами – за исключением Ваших доверенных и санкционированных Вами лиц. Инакомыслие – на сей раз с Вами – приравнивается к подонкам, к ненавистникам своей родины, к агентам КГБ. Еще немного и пойдет: “враг народа”»457.

«Открытое письмо» прочитал отец Александр Шмеман, после чего посоветовал автору заострить некоторые формулировки и благословил немедленную публикацию. Однако Владимир Максимов, редактор парижского журнала «Континент», куда принес свое письмо Синявский, воздержался от публикации. Не удалось пристроить этот текст и в «Русскую мысль». «Это была первая наша эмигрантская оскомина – вкус цензуры и родного советского слова “пробить”», – с горечью констатировала жена Синявского Мария Розанова.

Ворвавшийся, как комета, в жизнь русского зарубежья, Солженицын довольно быстро надоел своим бывшим поклонникам. Его выступления вызывали скуку и раздражение, а книги продавались из рук вон плохо.

Директор YMKA-Press Владимир Аллой признавался: «Солженицын оказался вовсе не такой уж высокоудойной коровой. Ну, первый том “Гулага” действительно стал бестселлером: за ним – едва ли не впервые в послевоенной эмигрантской истории – стояли очереди в магазин. Но второй уже пошел хуже, а на третий и вообще пришлось думать о сокращении тиража, не говоря уже о “Теленке”, тридцать тысяч экземпляров которого почти полностью гнили на складе»458.

О том же свидетельствовал и британский издатель Алек Флегон: «Первый том на русском языке, – писал он в 1981 г., – выдержал три издания, и разошлось 60000 экземпляров. Второй и третий тома печатались только раз и то далеко не распроданы. Из второго тома разошлось всего 4000, а из третьего 2000 экземпляров»459.