Вдоль по памяти

Кроме того, вдова дяди привезла и дала прочесть письмо деда и бабушки к своему сыну — ответ на его письмо, в котором он, по-видимому, спрашивал, куда ему податься: в искусство или в технический вуз. Родители сочли, как старые люди, что инженер — профессия более почтенная и надёжная. Сын последовал этому благоразумному совету.

Я очень любил музыкальные передачи по радио, мог их слушать часами, любил рисовать под музыку. Сейчас, бывает, услышишь одну из мелодий довоенного времени, особенно ту, что редко исполняют («из фондов радио»), и вмиг в памяти возникает рисунок, который делался под эту музыку, и вообще весь комплекс ощущений, казалось бы, забытого, давнего момента жизни.

Меня поощряли к рисованию, пытались учить музыке, но сами окружающие меня люди не имели никакого отношения к искусству. У нас в доме всегда стоял инструмент, но служил лишь мебелью. Мама, которая когда-то в Одессе (кажется, даже у Столярского) окончила один курс консерватории, редко садилась за него, но кроме какого-то шимми и этюда Шопена с ошибками ничего не играла.

Никто из моих дворовых приятелей не мог верно пропеть популярный мотив.

У нас в доме не было репродукций, книг по искусству. Я ни разу в довоенное время не был ни в одном музее живописи, если не считать Останкинского дворца. Хотя я много, всё детство, рисовал, но только карандашом; краски продавались такого плохого качества, что я предпочитал просто линейное рисование.

Однажды наш сосед с первого этажа, Павел Гевелинг из семейства «бывших», вынес во двор этюдник и писал что-то с натуры маслом. Я впервые увидел масляные краски и не мог оторвать взгляда от этих ярких цветных червячков на фанерке. Особенно меня привлекали светло-зелёный (кобальт светлый) и алый (киноварь). Сам же этюд не произвёл на меня никакого впечатления.

А ещё я помню, как, гуляя в выходной возле дворца, мы с папой набрели на художника. Он сидел на складном стульчике прямо на мостовой, против входа во дворец, и работал большую акварель. На его планшете на большом листе бумаги уже были намечены контуры парадных ворот с кентаврами наверху, за ними виднелась часть фасада с куполом.

Мы остановились поодаль и стали молча наблюдать за его работой. Большой мягкой кистью, обильно напитанной водой, он смело и широко покрыл желтоватым тоном весь передний план вместе с воротами, оградой и тротуаром, затем покрасил бледно-серым небо, хотя оно было голубым, оставив светлым сам дворец. Я вдруг увидел, что появилось пространство, расстояние между воротами и дворцом.

Мы стояли довольно долго и дивились тому, как на листе возникает почти реальная картина. В какой-то момент мне показалось, что работа закончена и дивно как хороша, но художник (сейчас я думаю, что это был студент-архитектор) продолжал отрабатывать детали.

Отец потянул меня уходить, но я не мог оторваться от этого зрелища и посмотрел на него умоляюще. Мы остались.

Наконец художник отложил кисть и задумался. Через некоторое время он сменил воду в банке и решительно своей широченной кистью стал смывать всё сделанное. Я ахнул. Под потоками воды гибла замечательная картина. Зачем он это сделал? Чем недоволен?

Мне хотелось плакать. Мы ушли.

Детское рисование — это прежде всего игра, забава, совсем не похожая на труд. Поэтому ребёнок не устаёт и может рисовать столько, сколько он может играть, испытывая от этого удовольствие. Если встречаются какие-то трудности, ну, скажем, он не знает, как нарисовать предмет в перспективе, — ничего страшного, положит его на бумагу, как древний египтянин, боком, и вся недолга.

При приёме в художественную школу обычно смотрят уже на какие-то взрослые умения. С таким ребёнком легче работать в дальнейшем. Игруна же нужно вводить в серьёзное рисование почти насильно. Ему трудно перейти на новые рельсы, новое видение окружающей жизни.

Я был в 12 лет таким игруном, мне было поначалу очень тяжело. Когда передо мной поставили гипсовые кубы, конусы и цилиндры, я просто не знал, что с ними делать, как за них приняться. Я не знал, что такое светотень, не умел штриховать, мне это казалось очень скучным занятием. Была даже мысль уйти из школы, но всё-таки любовь к этому делу, очаровательный запах масляных красок, великий энтузиазм окружающих, творческая атмосфера, прекрасные работы старших на стенах коридоров, — всё это заставило меня остаться.

За мои начальные неуспехи меня могли отчислить, но этого не произошло — я думаю, по соображениям гуманности. Я поступил в художественную школу в 1943 году в разгар войны. Было голодно, в стране действовала карточная система. Директор Николай Августович Карренберг сумел выхлопотать у властей продовольственные карточки высшей категории для учащихся. Стало быть, считалось, что, ежели ученика отчисляли, тем самым его лишали и куска хлеба. Я не помню, чтоб кого-то отчисляли, разве что иногда кто-то сам уходил по разным причинам.

Я осваивался в школе довольно медленно. Некоторые успехи пошли у меня на третий год.