Вдребезги

— Извини, — шепчет Олеся, так на меня и не посмотрев. А я бы, конечно, сказал, куда она может сунуть свои извинения, но ведь не при сыне! Поэтому, вложив в свой голос все презрение и всю ненависть, что к ней испытываю, я бросаю лишь короткое:

— Переодень его, — и выхожу из ванной.

На террасе довольно свежо. И это то, что мне сейчас нужно, чтобы остудить гудящую голову. Никогда в жизни я не чувствовал себя настолько разбалансированным. Поступок Олеси… он выбил почву у меня из-под ног. И я ненавижу её за это каждой клеткой своей души. Я её презираю. Мне хочется вырвать из груди ее черное сердце и разбить его вдребезги. Именно так, как она разбила мое своим поступком. Но когда я перехожу к действию, внутри срабатывает какой-то блок. Я не могу сделать ничего из того, что планировал сделать. Это идет вразрез со всеми теми принципами, что в меня вдалбливали с детства, противоречит всей моей мужской сути. В запале я думал, что запросто уничтожу ее, сломаю… А на деле сломался сам. Когда увидел ее окровавленные ступни, я… сломался. И я ненавижу себя за то, что так сильно размяк и стал уязвимым. Какой-то замкнутый круг. Наказывая ее — ненавижу себя, но пожалев — ненавижу еще сильнее.

Встряхиваю головой. Скрещиваю на голой груди руки и, спрятав ладони в подмышки, стою так до тех пор, пока от холода не начинают стучать зубы.

— Тимур…

Оборачиваюсь в полупрофиль.

— Что?

— Дамир проголодался. Ты не мог бы заказать завтрак или… я не знаю.

Мои плечи каменеют, в груди сжимается.

— Я не знаю, что он любит… Позвони на ресепшен и выбери из меню все, что захотите.

— Молочная рисовая каша. Или панкейки с бананом и Нутеллой.

— Что?

— На завтрак он всегда выбирает молочную рисовую кашу. Или панкейки… Ну, знаешь, такие, то ли блины… то ли оладьи…

— Я знаю, что такое панкейки, — вытаскиваю ладони из подмышек и со всей силы вцепляюсь в перила, ограждающие террасу. В глазах жжет.

— Тимур…

— Ну, что еще? — рявкаю.

— Здесь очень холодно, а ты не одет…

— Иди в дом, Олеся.

За спиной шуршит тюль, поскрипывают половицы, а потом становится тихо-тихо. Я выдыхаю. Тру ладонями лицо, понимая, что пора заканчивать рефлексировать и брать себя в руки, но… Черт! Как же это тяжело. Не думаю, что хоть когда-нибудь смогу простить Олесю за то, что она сделала. А если не простить, то как… Как нам всем дальше жить?

Когда я возвращаюсь в дом, не чувствуя от холода ног и рук, Дамир с Олесей завтракают. Теми самыми долбаными панкейками… На нем зеленая футболка из тех, что я сам выбирал, и песочного цвета шорты. А ведь я угадал, что вещи надо брать на размер больше. В горле собирается ком, который я с трудом сглатываю, прежде чем тихо спросить:

— Кофе еще остался?

— Полно! — Олеся вскакивает, хватается за эмалированный кофейник и наливает мне огромную кружку, игнорируя крохотные чашки для эспрессо. То, что она запомнила, как я люблю, неожиданно. — Я и яичницу тебе заказала. С беконом и томатами… — Она отводит взгляд, а я, напротив, глаз с нее не спускаю. Олеся начинает суетиться, пододвигать мне соус, салат… Хватается за булочку, разрезает ее пополам и тянется за масленкой. И я залипаю на мягком покачивании ее грудей под тонким трикотажем моей же футболки, которую Олеся позаимствовала без спроса. Она стала другой. Это я еще вчера заметил. Но судя по тому, как стоит мой член, не менее привлекательной.

— Сядь! — рычу я, разозлившись на самого себя. Из рук Дамира выпадает вилка, и он невольно придвигается к матери в поисках защиты. Дерьмо! Я опять его напугал.

— Я просто хотела подать тебе завтрак, — голос Олеси дрожит, как и ее пальцы, которыми она ласково гладит сына по волосам.

— На твоем месте я бы поберег ногу.

Она молчит. Опускает взгляд на покрывающую стол скатерть и молчит… Яркий солнечный свет проникает в окно и рассыпается по полу мелкой бриллиантовой крошкой. Хорошая погода на улице так сильно диссонирует с невидимыми тучами, сгустившимися над нашими головами, что я просто не понимаю, почему до сих пор не грянул гром.

Поев, Дамир сползает с высокого стула, и Олеся на некоторое время отходит от стола, чтобы включить ему мультики. Но потом возвращается, чуть припадая на ногу, и, тяжело опустившись на стул, говорит:

— Я все же чувствую, что должна тебе объяснить…

— Это вряд ли, — выливаю остатки горького кофе в рот.

— Почему ты не хочешь меня выслушать? Разве я много прошу? Поверь, нам всем станет легче, если…

— Не станет! Поняла?! Мне никогда не станет легче! Ты обманула меня, обокрала и лишила самого ценного… Кто мне вернет упущенное? Не подскажешь? Кто мне, сука, это вернет?!

— Я знаю, что это было аморально.

— Аморально?! Аморально, мать его?! Я думал, между нами что-то проскочило, я впервые… — Вскакиваю и начинаю расхаживать по комнате туда-сюда, как запертый в клетке зверь. Меня раздирают самые противоречивые эмоции. И самое удивительное, что я себе их позволяю! Вот так, в открытую… не загоняя вглубь себя, как давно привык. Мне хочется знать, какого хрена тогда случилось! И не хочется, потому что, как бы там ни было — этому нет оправдания.

— Ты впервые…