Вечер и утро

— Ты хотя бы попытался. Это наш долг.

— Согласен.

Настоятельница перешла к делу:

— Хочу кое-что предложить. Надо бы подбодрить людей посреди зимы.

— Что у тебя на уме?

— Думаю привести сестер в приорство завтра на рождественскую службу.

Олдред заинтересовался:

— Что натолкнуло тебя на эту мысль?

Агата улыбнулась:

— Это ведь женщина открыла Господу дорогу в мир.

— Верно. Значит, в рождественских гимнах мы сплетем наши голоса.

— Именно так я предполагала.

— Пожалуй, все будут стараться.

— Надеюсь, особенно если оставить сестру Фрит на острове.

Олдред усмехнулся:

— Не надо, приводи всех.

— Я так рада, что тебе понравилось мое предложение.

— Еще как понравилось!

Агата встала, и Олдред поднялся следом. Да, разговор не затянулся, но настоятельница не из тех, кто склонен к болтовне.

Когда вышли из церкви, Олдред увидел, что Эдгар разговаривает с каким-то мужчиной в грязной одежде. Несмотря на холода, тот был босиком. Наверное, один из тех несчастных, которых монахини подкармливают.

— Ой! — воскликнула сестра Агата. — Бедняжка Катберт снова заблудился.

Олдред опешил. Подойдя ближе, он увидел грязную тряпку, служившую бывшему ювелиру повязкой на глаза. Должно быть, Катберта привезла сюда из Ширинга какая-то добрая душа, и он влился в сообщество прокаженных и прочих бедолаг, о которых пеклись монахини. Олдред вдруг устыдился того, что не он, а кто-то другой оказался этой доброй душой. Он слишком был занят собственными невзгодами, чтобы помогать ближним, как учит христианская вера.

Катберт говорил с Эдгаром хрипло и резко:

— Это ты виноват, что я стал таким. Ты виноват, слышишь?

— Знаю, — коротко ответил Эдгар.

Агата окликнула слепца:

— Катберт, ты снова забрел к монахиням. Давай я отведу тебя обратно.

— Погоди, сестра, — попросил Эдгар.

— Что тебе нужно? — неприветливо уточнила Агата.

— Олдред, несколько минут назад ты спрашивал, можешь ли чем-нибудь мне помочь.

— Конечно, помню.

— Я кое-что придумал. Забери Катберта в свой монастырь.

Катберт потрясенно ахнул. А Олдред настолько обомлел, что на какое-то время утратил дар речи. Но кое-как совладал с собой и сдавленным голосом спросил:

— Хочешь стать монахом, Катберт?

— Без сомнения, брат Олдред! Я всегда был человеком Божьим, иной жизни я не ведаю и ведать не желаю!

— Тебе придется многому научиться. Монастырь у нас совсем новый…

— Но примет ли Господь кого-то вроде меня?

— Ему особенно дороги такие люди, как ты.

— Но я же преступник!

— Иисус сказал: «Я пришел призвать не праведников, а грешников к покаянию»[39].

— Это ведь не злая шутка, правда? Не розыгрыш, чтобы помучить меня? Есть ведь люди, жестокие к слепцам…

— Не шутка, друг мой, нет. Идем со мной на паром.

— Вот так сразу?

— Конечно.

Катберт разрыдался. Олдред обнял его, не обращая внимания на вонь от рубища.

— Идем, — повторил он. — Лодка ждет.

— Спасибо, Олдред, спасибо!

— Эдгара благодари. Мне стыдно, что я сам не подумал об этом.

Они помахали Агате, и та напутствовала:

— Да пребудет с вами Всевышний!

Пока плыли, Олдред думал о том, что даже в этом приорстве, затерянном на окраине света, он все еще может приносить пользу людям.

Когда сошли на сушу, Эдгар привязал паром.

— Это не считается, Эдгар, — сказал Олдред. — Я по-прежнему твой должник.

— Ну, я тут пораскинул мозгами…

Юноша смущенно потупился.

— Не тяни! — подстегнул его Олдред.

— Ты говорил, что хочешь открыть школу…

— Да, это моя мечта.

Эдгар снова замялся, а потом выпалил:

— Прошу, научи меня читать!

Часть третья. Убийство. 1001–1003 годы н. э

25

Январь 1001 г.

Рагна рожала второго ребенка, и все шло не слишком хорошо. Епископ Уинстен слышал ее крики, сидя в доме своей матери Гиты. Сильный дождь за окном почти не глушил сторонние звуки, и крики Рагны, такие отчетливые, вселяли в Уинстена надежду.

— Если она сдохнет заодно с младенцем, все разрешится само собой, — сказал он.

Гита взялась за кувшин:

— Когда рожала тебя, было так же. Ты вылезал долго, почти сутки. Никто не верил, что мы выживем.

Ему послышались в ее тоне обвинительные нотки.

— Ну, я-то не виноват.

Мать подлила ему вина:

— Родился ты с воплями и все кулачками размахивал.

В материнском доме Уинстену было неуютно. Гита неизменно выставляла на стол сладкое вино и крепкий эль, сливы или груши, ветчину и сыр, а холодными ночами предлагала укрыться толстым одеялом, однако вся эта забота почему-то внушала чувство тревоги.

— Я был послушным ребенком, — возразил епископ. — И любил учиться.

— Рассказывай! — фыркнула Гита. — Палкой на учебу загоняли! А стоило отвернуться, как ты сбегал с уроков во что-нибудь поиграть.

Неожиданно на Уинстена обрушилось детское воспоминание.

— Ты не разрешила мне посмотреть на медведя.

— Какого еще медведя?

— Кто-то привел на двор медведя на цепи. Все побежали глазеть, но отец Акульф потребовал, чтобы я закончил переписывать десять заповедей, а ты его поддержала. — Он словно воочию увидел, как сидит с вощеной табличкой и гвоздем в руках, а снаружи кричат и гогочут другие мальчишки. — Я постоянно делал ошибки в латыни, так что когда меня все-таки отпустили, медведя уже увели.