Вечное возвращение. Книга 2

Через полчаса придет хозяйка Афимья, плеснет в меня рыхлой калуцкой речью, обольет ею, что зеленью.

– Чай кушать пожалуйте.

Будем долго сидеть – у стола – за камчатной скатертной, за белым хозяйским хлебом, пить чай с кислой калиною. Самовар мурчит, под столом тычется в ноги Барс-кошка. Кинешь хлеба ему – станет шипеть, рвать, играться. И стенные часы пропоют длинно, неторопливо в три такта каждую четверть.

Будем долго сидеть – и молчать. Ведь не знаем – что сказать и о чем… Ведь мы гости из разных стран, разной души и разной веры. Моя – напичканная, книжная душа. А ее душу не словишь, легче голой рукой поймать угря.

Сижу и смотрю.

Крепкий, как ядрышко, дом. Афимья – домашняя баба, здоровая, с хрустом, как кочан на морозе. Капот на ней в клетку, сытый, круглый живот, скользкие губы поджала. Наверно, рот мокрый.

А в комнатах ведет такую чистоту, что ни нашаркать нельзя, ни плюнуть, ни бросить окурка, конечно.

И на дворе, что дома. Боров Хрюшка, Катька-коза и выводок кур. Очень чисто.

– Одолели меня животные. Одолели, што черти. Жрать жрут, а я ухаживай. Завела со скуки, думая развлечение, и не рада так, штобы сдохнули. Работай на них, а прибыли грош, ей богу; в лавке купила без хлопоту, понюхала – свеженькой, а што тут выдет, бог его знает. Беда.

Афимья утирает руки передником. Смотрит, как пью я чай, а я нарочно пью из стакана; хочется ей налить в блюдце, да стыдно, берет также стакан, оттопырив мизинец.

Думаю – ленивая, будто, баба…

И спрашиваю.

– А кто же вы будете?

– Мещане калуцкие, заехали мы сюда по должности, как Иван Степаныч, так основалися… Иван Степаныч калуцкие тоже, наша губерния зеленая, летом ясное, земля растворенная листвяная, песни играют. А здесь скушно, зимой особо ад кромешный; вот кабы муж был, а то веселье сидеть одной, а он двести отсюда верст, вот уж третий месяц сидит там, письма мне пишет; мама, пишет мне, Фимушка, скушно мне без тебе, и пища неподходящая, сготовить не могут. А куда уедешь – животные держут, так и живем вот розно, и не знаю, когда приедет.

– Кто же он там будет?

– В кооперативе он будет, торгует всякой товар, от дегтю до калоши, – как известно – провинция. Он артельщик бывшой. Бароновской артели.

– И давно вы, Афимья Ивановна, замужем?

– Давно – и…забыла.

– Тринадцать нынче будет годов, вот… Так и горюем тринадцать годов. Ничего, хозяйство справное, и напито и наедено, и одеждой не бедовали никогда. А вы много ли жалованья получаете?

И стряхнула крошки с живота.

У меня – в городе далеком отсюда – живет мой мальчик, и потому я привык спрашивать про детей. Кого встречу, сейчас и спрошу: есть ли дети, как их зовут, да какие…

И очень люблю, когда говорят простые бабы. Каждая, когда расскажет, обязательно прибавит против сглазу: – Ну, мой, прости господи, здоровенький.

Хотел об этом спросить и Афимью, да стало чего-то неловко, так ушел молча к себе.

Трещит тихо за рамой сосна. Дверь к Афимье открыта. Сидит, точно дерево корнями посажено в стул. И читает местную газету.

Этого никогда не мог понять.

Спросишь:

– Что читаете?

Улыбнется в стенку.

– А новости печатают… про животных тоже… И спишь после крепче.

Так – каждый вечер – читала на сон.

И вдруг неожиданно прибавит.

– И про попов тоже.

– Ну и как…

– Да што, многово верно.

– А бог.

Пожует пальцы и равнодушно скажет.

– Што жа бог… Без богу только в нашем лесу страшно, у нас елка – дерево черное, вредное.

Сыпется день, как песок. А ночь падает холодным камнем. Утром проснешься – выйдешь на крыльцо. Видишь – сквозит скрозь песок легкая слеза, и, укутанное в небо, осеннее солнце сочит мягкий жар, и земля, будто зверь, чуть теплая и потная.

В сенях с утра толчется Афимья, бухтит в воде дымное месиво. Солнце смотрит мне в шею, а за ним и Афимья – белыми, собачьими своими глазами.

– Ну што, супруга спит?..

– Спит.

– Городская птичка. А вот мы с утра с животными. Боров-сволочь донял, картошку ему вари, стерве! Пущай холод дойдет, обязательно зарежу, што я ему поденка, што ли, смучал!..

Так бегут дни, как верный шаг зверей. И сутки разбиты на корма, на звериные сроки: утро, полдень, вечер.

Тут тоска залапит даже звериное сердце. Что из того, что темнота ноябрьской реки волшебнее индийского шелка, а красный песок внимательно слушает синие песни болтливого леса.

Вода речная – не ласка, лес – не радость, а песку в мире много, песком не утешишь человечьего сердца.

Я иду в лес и по дороге мечтаю – что, если на каждую елку повесят по электрической лампочке, станет ли светлей жить. Или лампочку носит в себе человек.

Знаю – в большом городе люди будут советовать мне почитать К.Маркса. А пускай сам Карл Маркс придет сюда, где баба Афимья ходит неслышно, как кот, в мягких медвежьих чулках.

Днем ехал с Афимьей дорогами. Я вез с городу почту и книги. Она – с базару горшки.

– Четвертый месяц… – сухо сказала Афимья – …пишет, хозяйство блюди… да што за люди жильцы у тебе. Вот рассудите, у себе сидит, а мене учит. Эк, мужик заражонный!.. Четвертый месяц!

И, поджав вожжи, перевела лошадь на рысь. Сверкнула грязь из-под колес.

Я взглянул на Афимью и понял, что письмо было ей неприятно.