Вечность в тебе

Несколько часов спустя, суббота, 22 апреля, 3:46

Джейкоб

Если не считать холодного лунного света, в комнате темно. Я стою у окна и смотрю на улицу, прижав телефон к уху. Луиза перестала плакать. Или это слезы, которых не слышно.

– Ты уверена, что мне не нужно прийти? – спрашиваю я.

– Сейчас без пятнадцати четыре, – говорит она. Ее нос заложен, и голос звучит хрипло.

– Ну и что? Путь все тот же, независимо от времени.

– Но тебе ведь завтра утром на работу. А мне на учебу.

– Это не имеет ничего общего с тем, что происходит сейчас.

– Моя мать дома. Мне кажется неправильным впускать тебя в квартиру тайком.

– Ладно, – говорю я. – Но ты же знаешь, что я пришел бы, чтобы обнять тебя, да?

– Правда? – спрашивает она.

– Правда, – говорю я.

Когда Луиза молчит, эта тишина громче всяких слов. Я знаю, что она никогда не попросит меня прийти к ней. Как бы ей этого ни хотелось. Потому что уже слишком поздно, потому что это глупо, потому что факт останется фактом. Ее брат мертв, и этого не изменишь. Неважно, приду я к ней или нет. Так что она берет себя в руки. Того факта, что она чувствует себя лучше, когда я обнимаю ее, недостаточно в качестве причины. Я такой же. Может быть, это нормально, когда ты ребенок-тень. Я невольно думаю о своей матери. Хотя и не хочу этого. О ней и о квартире, в которой вырос. Так бывает. Картинки возникают в голове прежде, чем я успеваю от них отмахнуться. То место никогда не было домом, потому что большую часть времени там было слишком темно даже для теней.

– Ты все еще там? – спрашивает Луиза.

– Да, – говорю я и выхожу в коридор. Там я вставляю ключ в дверь, надеваю ботинки с курткой и выхожу из квартиры.

Я знаю, что пойти к ней – это правильно. И ей не нужно просить об этом.

Луиза

Я плачу в футболку Джейкоба, как маленький ребенок, стискивая мягкую ткань, словно это веревка, за которую мне нужно держаться. Мы стоим всего в нескольких метрах от уродливого фонтана, и, кроме нас, здесь никого нет. На улицах и тротуарах стоит призрачная тишина. Слышны только мои рыдания и свежий ветер в кронах деревьев. Такое ощущение, что мой брат умер дважды. Первый раз – 26 января 2017 года, а второй – сегодня ночью. Боль такая же. Тупая и глубокая, как рана, которая никак не перестает кровоточить. Я уже не могу вспомнить наш с Кристофером последний разговор. Или как я попрощалась с ним в тот день, когда он выпрыгнул из окна. Эта часть моей жизни просто исчезла. Словно я засунула ее куда-то далеко и теперь не могу найти. Что я сказала? «До скорого?» Или «Я скоро вернусь?» Не знаю. И еще я не знаю, откуда мне было известно, что что-то не так. Откуда я знала, что нужно вернуться. Я сидела за накрытым столом у бабушки, с куском торта «Захер» на тарелке, чашкой какао и смутным ощущением того, что мне не следовало оставлять Кристофера одного. Мама осталась с бабушкой, так как отношения у них и так были достаточно сложны. И, если бы она тоже ушла, бабушка никогда бы не простила ей этого. Она никогда не понимала ситуации с Кристофером. В ее мире не существует психических заболеваний. Есть только рак. Поэтому я поехала домой одна. Слишком поздно, как оказалось.

Я не помню, во что был одет Кристофер, когда он лежал там, на земле. Я все еще вижу кровь и его мертвые глаза. Наверное, на нем были джинсы и какой-нибудь свитер, как обычно. Но обуви не было. Он лежал на улице на морозе в темно-синих вязаных носках. Это я помню совершенно точно.

Джейкоб прижимает меня к себе, и мне кажется, что его руки не дают мне развалиться на части. Как внешний скелет. Или тугая повязка.

Я спрашиваю себя, почувствовал ли мой брат ветер. И был ли его конец таким, какого он хотел. Мне бы очень хотелось этого. Я надеюсь, что это был идеальный конец слишком короткой жизни.

Среда, 26 апреля

Луиза

Доктор Фалькштейн открывает дверь. Он одет в цветастую гавайскую рубашку, а его кожа покрыта загаром. Я смотрю на него так, будто он не настоящий, и это вызывает у него смех.

– Привет, Луиза. Рад, что ты пришла.

Он выглядит совсем по-другому. Кажется, моложе. Его волосы стали светлее, а морщинки вокруг глаз – глубже. У меня в голове не укладывается, что у него может быть такая пестрая рубашка. А он ее еще и носит.

Мы входим в кабинет: он пропускает меня вперед, и я прохожу мимо него.

– Диван, – изумленно говорю я и поворачиваюсь к нему. – Его нет.

– Одна пациентка недавно сказала мне, что он жутко неудобный. И была права.

– Вы заменили диван из-за меня?

– Да, – чуть слышно говорит он. – Пожалуйста, садись.

Новый диван выглядит как из старой школьной библиотеки. Он широкий и массивный, сделан из зеленого бархата, с большими продавленными подушками и ножками из темного дерева. Идеально вписывается в комнату. Интеллектуальный и уютный. Я сажусь. По ощущениям – то же самое, что и на вид.

Доктор Фалькштейн удовлетворенно улыбается, словно прочитал мои мысли.

– Итак, Луиза, – говорит он, – как прошли последние недели?