Вечный огонь Ленинграда. Записки журналиста

Наш гость был потрясен видом Невского проспекта, главной улицы Ленинграда. На углу Садовой мы вышли из машины и постояли, посмотрели, а затем немного прошлись в сторону Фонтанки. Ни одной машины. Обледеневшие трамвайные и троллейбусные провода, толщиной в руку, местами провисают почти до земли, а кое-где оборвались под непосильной тяжестью. Снег лежит повсюду беспорядочными грудами. И только середина улицы служит для проезда, гладко утрамбована. Большая группа женщин столпилась возле входа в Пассаж — берут воду прямо из колонки на мостовой. Все одеты в валенки, закутаны в шубы, телогрейки, платки, шарфы.

А на противоположной стороне улицы жутко зияют пустыми глазницами широкие окна былых роскошных магазинов Гостиного двора. Все, что было подвластно огню, сгорело. Остался опаленный каменный скелет, увешанный гигантскими ледяными сталактитами. Это следы тушения пожара, продолжавшегося целую неделю.

Как все это было непохоже на тот Невский — стройный, нарядный, многолюдный, каким мы его знали в мирное время! Чем ближе к Московскому вокзалу, тем чаще встречаются дома с громадными пробоинами от снарядов. Витрины первых этажей заделаны мешками с песком. Аничков мост без клодтовских коней выглядит сиротливо.

Зимний день клонился к вечеру, а мы с Осиповым все еще кружили по городу. Он не только осматривал город, чтобы рассказать о виденном в Москве. Кое-кто из московских товарищей, имевших близких родственников в нашем городе, просил его навестить их, передать письма и небольшие посылки.

Адресов было около десятка. Три из них сразу же вызвали сомнение — слишком близко к фронту, за Обводным каналом, лежали эти улицы. Так оно и оказалось: из двух домов жители были переселены куда-то на Выборгскую сторону, а один, трехэтажный, лежал в руинах, и не у кого было спросить, остался ли кто-нибудь из квартирантов в живых.

— Что ж я буду говорить друзьям?! — сокрушался Осипов.

Алексей Иванович приуныл. Но на Выборгской, на проспекте Карла Маркса мы отыскали, наконец, тех, кто нам был нужен, и наш гость вздохнул с облегчением.

И здесь, и по другим адресам, где мы в тот день побывали, нас встречали ослабевшие, до крайности истощенные люди, горячо благодарившие за письма и посылки и говорившие, что теперь все пойдет на лад, что самое тяжкое позади. Пусть родные в Москве не тревожатся за них.

Ну вот, наконец, остался всего один адрес — на Петроградской стороне, неподалеку от горкома комсомола. Признаться, я подъезжал к дому на Гейслеровском проспекте с тревожным чувством. Здесь проживали родители И. А. Задорожного, работавшего прежде вместе со мной в Смольном.

Крутая, черная лестница. Обледенелые ступени. С помощью фонарика отыскиваем нужный номер. Долго стучим, пока, наконец, за дверью не раздалось чуть слышное шарканье и женский голос спросил: «Кто там?» Оказалось, это мать Ивана Артемьевича. «Жива!» — с облегчением вздохнул я. Это была высокая, сильно исхудавшая женщина. Очень обрадовалась, когда узнала, что Алексей Иванович привез весточку от сына. Разорвала конверт и, не обращая внимания на нас, внимательно прочла письмо. Мы сидели в натопленной комнатке, где было прибрано, чисто. На столе стояла керосиновая лампа с отбитой верхушкой стекла.

Прочитав письмо, хозяйка приветливо улыбнулась и только тогда стала отвечать на наши вопросы. Очень, дескать, жаль, что вы торопитесь, а то бы можно было послать письмо сыну. Ну что ж поделать, передайте ему на словах. Живем ничего — здоровы. Отец на заводе, там и ночует. Приходит домой только в воскресенье. У него фронтовые заказы. Часто бывает на боевых кораблях. Жили с самого начала блокады очень расчетливо, экономно — перенесли голодовку в 1919-м, знали, чем это грозит. Поэтому, хоть и сильно нуждались, но до полного истощения не дошли. Теперь, слава богу, полегче (который раз слышали мы сегодня эти слова надежды и веры!). Передайте сыну и невестке, чтоб берегли внука.

Тут мы распрощались. Осипов пообещал заскочить завтра перед отъездом к ним. Пусть приготовят письмо Ивану Артемьевичу. Это будет большая радость для него.

Да, как хорошо, что мы оставили под конец квартиру Задорожных. И у Алексея Ивановича немножко развеялось мрачное впечатление. Все-таки много в Ленинграде людей, которые сумели удивительно мужественно и стойко выдержать самые тяжелые испытания. В тот вечер мы долго говорили о нашей поездке по городу. Засыпая, я подумал о том, чтобы завтра с утра сходить в «Асторию», навестить Сашу.

Утром пришел в «Асторию» и поднялся на этаж, где размещался стационар, дежурный врач странно взглянула на меня и, не говоря ни слова, провела в комнату, где лежал Саша. Там стояла одна-единственная кровать. Он лежал под одеялом, закрывавшим его до подбородка. Голова слегка запрокинулась на подушке, глаза были закрыты, нос заострился. Изо рта вырывалось не дыхание, нет, а какой-то прерывистый, глухой хрип. Я едва устоял на ногах. Больно сжалось сердце. Понял — он умирает. Взглянул на доктора. Она склонила голову, сочувственно покачала ею:

— Ничем нельзя помочь. Если бы вы доставили его раньше…